Вскоре и эти средства исчерпались. Стены дома оголились. Опустели и ящики. От былой роскоши не осталось и следа.

И в тот вечер, когда издох Спирон, доброй женщине не оставалось ничего другого, как признаться мужу, что в доме не было даже крошки хлеба.

Жером Палан молча достал из кармана фамильные золотые часы, которыми страшно дорожил. Моя бабка боялась даже заикаться о них.

Он взглянул на часы и отдал их жене. Та отнесла их в Льеж, где и продала за девять луидоров. Придя домой, она выложила золотые на стол.

Дед посмотрел на деньги и с жадностью, и с сомнением одновременно. Отделив от кучки четыре луидора, он громко крикнул:

– Жена!

– Ты звал меня, муж мой?

– Да. Сколько времени ты сумеешь протянуть на пять золотых?

– Что ж, – прикинула в уме добрая женщина, – если постараться, то месяца два наверняка.

– Два месяца, – повторил дед, – двух месяцев мне хватит за глаза… Через два месяца я или сделаю рагу из зайца, или он загонит меня в могилу.

Бабка заплакала.

– Не бойся, жена! – стал успокаивать ее мой дед. – Я обязательно пристрелю этого зайца!.. С этими четырьмя луидорами я отправлюсь в Люксембург. Там у одного браконьера еще остались собаки породы моих бедных Фламбо и Раметты. И если мне удастся купить у него пару таких гончих, то – клянусь! – через две недели ты непременно сошьешь себе муфту из шкуры моего проклятого преследователя!

Видя, как прогрессирующая болезнь каждый день накладывает на лице мужа зловещий отпечаток, моя бабка возражать не стала.

И вот одним прекрасным утром Жером Палан поехал в Люксембург. Он явился прямо в Сен‑Юбер и пришел на этот самый постоялый двор, который тогда принадлежал его родному брату, Кризостому Палану.

Найдя там браконьера, он купил у того кобеля и суку, Рокадора и Тамбеллу, и к концу пятого дня возвратился домой.

На рассвете следующего дня Жером Палан был уже в поле.

Увы! – заяц оказался хитрее и сильнее любых собак любой породы. Он ушел от родственников Фламбо и Раметты так же легко, как от Рамоно и Спирона.

Однако теперь, наученный горьким опытом, Жером Палан понимал, что если зверь загоняет этих собак так же, как Спирона, то заменить их уже будет нечем. И потому не давал им бегать более трех‑четырех часов кряду.

Полагая, что силой зайца не взять, мой дед решил прибегнуть к хитрости. Он заткнул все дыры в служивших изгородью кустах, через которые проклятое животное имело обыкновение убегать, и специально оставил две. Здесь он установил силки.

Приняв эти меры предосторожности, мой дед уселся неподалеку, во‑первых, для того, чтобы выпутывать собак, если, паче чаяния, они угодят в петлю, и, во‑вторых, затем, чтобы вовремя осадить в неуловимого зайца изрядный заряд дроби.

Но тот, видно, смеялся над охотником.

За версту чуя силки, он проделывал дыры в других местах и, не оставляя на колючих ветках ни шерстинки, выскакивал так далеко, что стрелять оказывалось бесполезно.

Как тут не свихнуться!

Два месяца прошли, а заяц оставался живым и невредимым!

Дети не получили рагу.

Жена не сшила себе муфты.

Что до охотника, то он еще жил, если можно было назвать жизнью его жалкое существование.

Дед не знал покоя ни днем, ни ночью. Он пожелтел, как лимон. На костях его осталась только кожа, прозрачная, как пергамент. Но какая‑то нечеловеческая сила поддерживала его. Так что, несмотря на ежедневные изматывающие гонки, он все еще крепко стоял на ногах.

Прошло еще два месяца.

Паланы влезли в долги. И в немалые.

Настал день, когда им пришлось покинуть свой дом, который отошел кредиторам.

– Пустяки! – упрямо говорил дед. – Главное – пристрелить, наконец эту каналью!

XII

Жером Палан снял жалкую лачугу на краю деревни.

Повесив ружье на плечо, он взял детей за руки, свистнул собак, кивком головы приказал жене следовать за ним и пошел прочь, не оглядываясь.

Моя бабка плакала, покидая дорогой сердцу дом, где родились ее дети и где она так долго была счастлива.

Прибыв на новое место, она решила, что наступил подходящий момент для серьезного объяснения.

Молитвенно сложив руки, она опустилась перед мужем на колени и стала умолять его взглянуть открытыми глазами на очевидное и признать в случившемся проявление Господней воли.

Но дед мой, которого несчастья лишь озлобили, довольно грубо оборвал жену и, жестом указав на ружье, угрюмо сказал:

– Пусть только этот мерзавец проскачет мимо меня в сорока шагах и тогда я всажу в него хороший заряд дроби!.. Вот это и будет мне отпущением грехов!

Увы! – после этого разговора дед более десяти раз стрелял в зайца с сорока, тридцати и даже двадцати шагов и столько же раз промахивался…

Наступила осень.

Приближалась годовщина трагедии, так круто изменившей жизнь моего деда. Подошло 2 ноября. Жером Палан был занят тем, что изобретал очередное средство борьбы со своим кошмаром.

Перед ним, в очаге, тлела кучка торфа. Рядом сидели дети и жена, пытаясь чуть‑чуть согреться.

Вдруг открылась дверь. В хижину вошел хозяин постоялого двора «Льежский герб».

– Господин Палан, – обратился он к моему деду, – не хотели бы вы подзаработать?

Заработки у деда были уже так редки, что сначала он не понял вопроса. Потом покачал головой.

– Вы отказываетесь?

– Я не отказываюсь. Просто не вижу, как можно заработать.

– Очень просто. Сейчас я все объясню.

– Слушаю.

– У меня остановились два охотника из Те. Вы могли бы их сопровождать в качестве егеря.

Намеревавшийся, очевидно, посвятить следующий день охоте на огромного зайца, мой дед собрался было категорически отказаться, но бабка, понимавшая, что творится в его душе, подтолкнула вперед худых и грустных детишек, почти ничего еще не евших в тот день, и «нет» застыло на губах у отца.

– Ладно, – вздохнув, сказал он. – Я согласен.

– В таком случае вы должны будете забрать их завтра в восемь тридцать. Мне, конечно, нет нужды говорить вам о пунктуальности. Помнится, вы были образцом точности, когда держали аптеку… Итак, до завтра. Не забудьте: в половине девятого!

– Не забуду.

– Я могу на вас рассчитывать?

– Можете.

– До свиданья.

– Спокойной ночи.

Трактирщик вышел в сопровождении моей бабки, которая не знала, как и благодарить его.

Дед же принялся готовиться к охоте.

Он наполнил порохом рожок, набрал дроби, вычистил ружье и все это положил на стол.

Бабка села в стороне и задумчиво следила за действиями мужа. Можно было подумать, что она что‑то затевает…

Наконец, все легли спать.

В ту ночь дед спал так хорошо, что проснулся позже обычного. Открыл глаза. В доме никого не было. Позвал жену и детей. Никто не ответил. Решив, что все в саду, он встал и быстро оделся.

Кукушка прокуковала восемь часов. Надо было торопиться. Натянув охотничьи штаны, гетры и куртку, дед пошел за ружьем. Но ни ружья, ни пороха, ни дроби с ягдташем на месте не было.

Жером Палан прекрасно помнил, что все было сложено на столе!

Но, обшарив весь дом, ничего не нашел.

Бросился в сад.

Ни жены, ни детей там не оказалось.

Посмотрел на конуру. Собак тоже не было.

Часы на башне пробили половину девятого. Нельзя было терять ни минуты.

Боясь упустить обещанный хозяином «Льежского герба» заработок, дед мой побежал на постоялый двор, надеясь получить все необходимое там.

Охотники были уже готовы и ждали только его. Он рассказал, что произошло и, получив снаряжение, вышел на улицу.

И тут дед увидал жену, бежавшую с ружьем и ягдташем. Рокадор и Тамбелла скакали рядом.

– Жером! – крикнула она издалека. – Разве тебе не нужны собаки и ружье?

– Я их не нашел.

– Прости, дорогой, я все спрятала от детей, а собак отвела к мяснику… вчера он пообещал дать им обрезков.

– А где дети?

– Я брала их с собой… Извини, но тебя ждут господа… Ступай. Желаю тебе ни пуха, ни пера… Но сердце мне подсказывает, что вечером у тебя настроение будет лучше, чем сейчас…