Видимо, Гордин успел меня поймать, потому что, когда я очнулась, вроде бы ничего не болело. Он положил меня тут же, в столовой, на диванчик и теперь встревоженно таращился и всё спрашивал, что со мной случилось. Как будто я знаю!

Краем глаза я заметила, что Драхмар вдруг удивлённо выпучился, а потом захихикал и полетел пожимать своему ученику руку.

Гор недоумённо посмотрел на него, тот ткнул в меня пальцем, заставляя получше присмотреться… К чему? У меня что-то не в порядке? Платье задралось?

— Ну, хватит уже в загадки играть! Что вы так на меня уставились?

У Гордина медленно отвисла челюсть, потом он вдруг стремительно покраснел и, наконец, бросился меня обнимать.

— Хоть кто-нибудь скажет мне, в чём дело? — жалобно вопросила я.

Муж поднял на меня сияющие глаза.

— Прости, я сразу и не понял… Цвет. У тебя появился другой цвет…

— Какой? Я заболела, что ли? А чего вы тогда радуетесь?

— Потому что я и представить себе не мог… так быстро… Ох, я сейчас с ума сойду!

Я адресовала ему убийственный взгляд.

— Не волнуйся, всё хорошо. Всё очень хорошо… Синий цвет — это цвет новой жизни. Вот здесь, — он прикоснулся к моему животу. — Здесь теперь мой сын.

Я распахнула рот в лучших традициях Мирны.

— А… ээ… Ты уверен?

— Да! Синий — это мальчик, был бы белый — девочка… Ты рада?

— Нуу…

Кто бы мог подумать… Ребёнок. Так быстро. Когда мне сказали, что он «получается» только по взаимному согласию. Наврали? Или для колдуна «закон не писан»? Или я сама в душе этого хочу?

Я попыталась было проанализировать свои ощущения, но вместо этого гордо и загадочно снова лишилась чувств.

С этого дня моя жизнь сильно изменилась, причём не в лучшую сторону.

Какое-то время я и вправду чувствовала себя не очень — слабость, ещё пара обмороков (ну хоть не тошнило, видимо, в «сказочке» героиням такого не полагалось по роли), но потом всё прошло, и я вознамерилась продолжить привычный образ жизни. А вот фиг мне дали! Гордин категорично заявил, что в таком состоянии я могу благополучно распрощаться с уроками колдовства (опасно!), прогулками вне замка (далеко, тяжело!) и любой утомляющей деятельностью, включая готовку и даже чтение чересчур умных книг. Я сначала подумала, что он шутит… Где там! Моему покладистому прежде мужу словно вожжа попала под хвост. Он так зациклился на этом ещё нерождённом ребёнке, что мне временами становилось просто не по себе. Да, я, конечно, понимаю, что он волнуется, что хочет как лучше (для него или для меня?), но разве из-за этого надо снова превращать жену в какую-то пленницу?! Чтобы сидела на месте и вышивала крестиком, что ли??

Моё настроение портилось с каждым днём, и вскоре получило «почётное» повышение до самой настоящей депрессии. Гордин носился по замку, пытаясь что-то переделать под ребёнка, а когда находился рядом со мной, говорил почти исключительно на эту тему. В физической любви мне было отказано из-за каких-то дурацких суеверий; дабы пресечь мои регулярные приставания, муж сбежал в свою старую спальню. Я так привыкла, что он рядом — большой, горячий, нежный, что стала плохо спать, периодически хныкая в подушку, и по утрам вставала совершенно разбитая. Нельзя сказать, что Гордин перестал уделять мне внимание, но мне казалось, что он видит во мне уже не женщину, а лишь вместилище для любимого будущего сыночка. Я ужасалась тому, что иногда начинаю его тихо ненавидеть, но ничего не могла с этим поделать. Мы ни разу не поговорили по душам — о том, что я чувствую, о том, как мне сейчас нелегко, ведь Гордин был абсолютно уверен, что я тоже нахожусь на седьмом небе от счастья. В конце концов, это ему сейчас сорок два года, можно уже и созреть до детей, а мне только двадцать один, и я не готова. Просто не готова!

И нет со мной рядом моей милой мамочки, чтобы успокоить, научить, поддержать, нет опытной подружки, которой можно рассказать о своём, о женском…

Я впервые чувствовала себя здесь одинокой и по-детски беспомощной. И вдруг поймала себя на том, что хотела бы однажды открыть глаза — а ничего этого нет.

Одним из немногих «разрешённых» дел было рисование, и я подолгу предавалась заброшенному прежде занятию. Вот только вместо оптимистичных пейзажиков с цветочками на моих рисунках прочно обосновались вьющиеся над руинами стаи птиц, девушки в башнях, окружённые печальными останками несостоявшихся освободителей, и тому подобные не слишком весёлые сюжеты. И — дом. Я пыталась рисовать по памяти виды Питера и свою собственную оставленную комнатку, подружку Маринку, родителей… Такое творчество скорее травило душу, чем отвлекало, но я упорно продолжала им заниматься.

Один рисунок я особенно любила и подолгу смотрела на него перед сном: выписанный до мелочей письменный стол с кусочком окна, в него, отвернувшись от скучных конспектов, мечтательно смотрит одетая по-домашнему девушка. Вместо локонов до пола — небрежный хвостик, на опущенной руке никаких колдовских «наручников». За окном голые ветки деревьев и летящие с неба белые хлопья…

— Ты мало ешь.

— Я ем нормально.

— Съешь ещё.

— Не хочу.

— Ты не хочешь — ребёнок хочет.

— Ты так уверен? Он тебе сам сказал?! — из последних сил сдерживаюсь я.

— Но так правильно, и ты должна…

— Я-НИЧЕГО-ТЕБЕ-НЕ-ДОЛЖНА!!!

Муж откровенно удивляется моей вспышке, потом озабоченно хмурится.

— Лера, что с тобой? Успокойся, тебе надо лечь, пойдём — или тебя отнести?

— Гор, я здорова! Ну пойми ты это, наконец!! Я всё могу делать сама!

— Потом сможешь, потом… А пока перестань капризничать и отдыхай.

Я исподлобья глянула на его строгое лицо — прямо не муж, а воспитатель в детдоме.

— Это приказ?

— Перестань…

— Да это ты, ты перестань! Почему ты не хочешь меня слушать?! Ведёшь себя так, как будто я у тебя в плену… Тогда закрой меня покрепче, чтоб не сбежала!

Гордин нахмурился — видимо, его уже начала раздражать моя истерика. Но и тогда он не стал повышать голос.

— Лер, не надо сгущать краски. Давай поговорим спокойно, только сначала приляг, а я сварю тебе какой-нибудь травы «от нервов» — и всё пройдёт, всё опять будет хорошо…

Я хотела ответить, что не уверена, что у меня теперь вообще что-то будет хорошо, но поняла, что это бесполезно. Он меня не услышит, не хочет слышать…

Я сказала, что хочу спать, но когда Гордин ушёл, сразу встала и долго стояла у окна, жадно вглядываясь в стремительно темнеющий вслед за небом лес. Дико хотелось обернуться птицей и улететь, улететь на волю, спрятаться, просто побыть одной — без постоянных вопросов «как ты себя чувствуешь», без ставшего таким холодным взгляда…

Гордин не любит меня, и никогда не любил. Страсть ослепила его, но теперь она прошла без следа. Только собственный ребёнок занимает все его мысли, а сама я перестала его увлекать, надоела. Конечно, я ведь простая глупая девчонка, не то, что Лориана… Наши отношения развивались слишком стремительно, и, похоже, подошли к своему логическому концу. Что будет дальше, когда его драгоценный сыночек появится на свет? Буду ли я ему вообще нужна, или колдун сам захочет воспитывать своего наследника, а меня просто-напросто вышвырнет из замка??

Какая-то часть моего сознания ясно понимала, что мне мерещится откровенная чушь, вызванная плохим настроением и буйством гормонов в организме. Но душа продолжала стенать и надрываться от тоски… Я села на кровать, и в подступающей темноте снова стала разглядывать свой любимый рисунок. Как же безумно хотелось оказаться там, в своей тихой комнатке! Кажется, всё на свете отдала бы за это…

К глазам снова подступили невольные слёзы, рисунок стал стремительно расплываться… А потом я снова упала в обморок.

Очнулась от холода. Ну, конечно, лежу поверх одеяла в короткой ночнушке, ноги голые, плечи голые, от окна дует… Я машинально нашарила рядом с кроватью выключатель, нажала на кнопку… и подавилась собственным криком. Сердце пропустило не один удар, глаза в панике заметались по комнате. По моей комнате… В Питере.