Наводнение в Утопии (ноября 7-го числа 1824 года) Кабы к вящей турецкой досаде, но не с тем, чтобы чванился швед, — то окошко на южном фасаде прорубить!.. Ну а ежели нет, кабы верными были прогнозы и река не застала врасплох! Кабы барки, багры и насосы! Кабы с нами – Россия и Бог! И пускай меж четы сизокрылой зеленеет на крыше весло. Наводнение было да сплыло, а несчастия не принесло. Нервы в норме. В чехле нивелир. Можно с барышней в храм. Или в садик. Пользы прорва. Урон невелик: ненаписанный «Медный всадник». 1977 «Перелетным давно пожелал: “До скорейшего!..”…»
Перелетным давно пожелал: «До скорейшего!..» Воробьи завершили войну за скворечники. На руке твоей пальцы – беда с психологией! — я губами считал. Миллион. Все холодные. На пальто бирка трепаная «Made in Holland» означает, наверно, что «Сделано в Холод». Да и все, что сказал я, весьма беспокоюсь, шито белыми нитками. Инеем то есть. «Не подумай: скупец-маньяк…» Не подумай: скупец-маньяк. Я бы отдал всё тебе, всё… Только нет ничего у меня. Только руки, сердце, висок. Да вместо именья над речкой — местоименья, наречья. Да еще на подметках пыль тех дорог, что к тебе вели… Вот и всё, что я накопил. Не успел потерять. Вели! — И всё, как ветер огню, предам. А верней, верну. Эрзац-заяц Заяц желтый – скок по потолку. Скок… скатился кубарем по шторе… Хорошо мне. Правда, я не лгу, хорошо… От чашки кофе, что ли? От того, что заяц – скок да скок? От того, что солнечный он, заяц?.. Впрочем, как бы это не тоской по чему другому оказалось… «В наличии все атрибуты…» В наличии все атрибуты: двустворчатая, как тиски, дверь с анаграммою в три буквы, славянским символом тоски, с инструкцией, что запрещает в кабине смех, куренье, флирт, и зеркалом, где всяк с прыщами себя увидит. Словом, лифт, что, исключая дни поломок, туда-сюда, верней, вверх-вниз жильцов, гостей, котов, болонок перемещает, гуманист. Какое чудо! Нужной кнопки нажатие, и ты уже, не утрудив нисколько ноги, стоишь на нужном этаже. Однако я живу на третьем, оторван от земли едва: и видит Бог, не жажду встретить там, в зеркале, я № 2. И потому порою маюсь, однако, слабость утаив, самодержавно подымаюсь при помощи своих двоих… Буксующей машины фары мигают, радужно искрясь. Ату, грядущие татары! Или туман вам застил грязь? Так соберите чувства-мысли, дабы постичь, что, злись-не злись, асфальты русские раскисли, да и ботинки расползлись. Да и пальто до основанья промокло – убеждаюсь в чем, ключ из кармана доставая и пальцы омоча ключом. Но что творится в этом доме со мной, с основами основ? Лифт отвечает как термометр на приключившийся озноб, когда безлюдная кабина взмывает в вышину стремглав. Как это объяснить? Обидно, не мистик я… И дверь, и мгла, и ключ, и так в подъезде тихо, что слышимо – который год! — дыханье судеб-сталактитов под капельницей непогод. 1977 «Память словно снежный ком…» Память словно снежный ком. Покатился с первым шагом. Как с ним весело, легко! — на дворе зима, а жарко! Хохочу, его качу, сам того не замечая: с каждым шагом он чуть-чуть тяжелее, чем в начале. Был он лёгок, мал – снежок. Но два шага, и сумел он вырасти весьма: тяжёл и с футбольный мяч размером. Память – снежный ком. Кого он толкнул, коснулся боком, тотчас тот – лишь часть его, шара, слепленного Роком. Я растерян. Ком растет. Не пугай меня, не путай — погоди, постой! – Но тот больше с каждою минутой. Больше дров, чем дальше в лес, но и – заблудиться шансов… Не хочу – качу. Рефлекс. А коль так – считай, что счастлив! Снежный шар и земляной Оказались двойниками… Катится передо мной чувство почвы под ногами. Фрау Холле Неба нет ни капли в стальной атмосфере осенней. Самолет в 16–00, скрывшись за кровлей соседней, очевидно выронил звук, тот, что, будучи вспорота, издает подушка. И пух начал кружить над городом. И к вечеру стало светлеть. Да так, что больно смотреть. |
