Кшисе любопытно было, о чем это они разговаривают, – Галин отец и ее мягкая, тихая бабушка. Наговорившись, отец выходил из комнаты, снова спотыкался о ступеньку и шел к дверям. Как‑то, задержавшись у бабушки дольше обычного, зашел в гостиную, поднял крышку фортепьяно, сыграл несколько пассажей. Но должно быть, стонущее эхо расстроенного инструмента испугало его, потому что он резко захлопнул крышку и почти бегом бросился к дверям, схватив на ходу конфедератку и небрежно козырнув на прощанье.

Матери у Гали не было. Кшися, тогда еще маленькая, как‑то спросила у панны Дыонизовой:

– Галя сирота? Да?

Но панна Дыонизова, казалось, даже не поняла ее вопроса, она лишь удивленно захлопала ресницами.

– Мама у Гали умерла? – продолжала свои расспросы Кшися, уже видевшая сиротство нескольких своих подружек по Беднарской, – траур, торжественные поездки на кладбище с цветами и свечками.

Глаза у панны Дыонизовой вдруг сделались сердитыми и круглыми, как у совы. Кшися больше не задавала таких вопросов. Впрочем, Галя никогда не ездила на кладбище.

А вскоре после этого памятного визита Галиного отца началась война.

Тяжелое время еще больше укрепило дружбу девочек, хотя они теперь гораздо реже проводили вместе время. Иногда они встречались на нелегальных занятиях, на харцерских собраниях. И, главное, знали, что в трудную минуту будут помогать друг другу сколько сил хватит.

Вот почему Кристина вела теперь Станислава и Стасика к срезанному наискосок «домику‑торту» на углу Краковского предместья и Козьей улицы.

В угловом окне второго этажа в Галиной комнате на окне стояла Галинка, прижавшись фарфоровым носиком к стеклу и протянув навстречу улице свои фарфоровые ручки, что на условном языке девочек означало: «Все в порядке! Приходи скорее! Я жду!»

Кшися повернула к подъезду, но в последний момент вдруг остановилась, неуверенная.

Ей показалось, что Галинка выглядит иначе, чем всегда.

Ну конечно!

Обычно кукла была освещена светом, падавшим из других окон Галиной комнаты, выходивших на другую сторону. Сегодня она стояла в темноте, на фоне темной портьеры.

Точно такими же темными шторами были прикрыты все окна в квартире у Миложенцких, что обычно не было здесь принято.

Несмотря на теплый день, даже форточка была закрыта.

Быть может, это была случайность, но какая‑то странная. А вдруг окно закрыто потому, что в квартире гестапо устроило засаду? Но почему же Галинка по‑прежнему стоит на подоконнике? Галя наверняка догадалась бы убрать ее, предупредив тем самым об опасности. Но если бы она даже не могла двинуться с места, то человек, закрывавший окно, наверняка сбросил бы куклу на пол.

Кристина растерялась. Уходить, но куда?

Она внимательно оглядела подъезд «домика‑торта» и оба выхода – один на Краковское предместье, другой – на Козью улицу. Пусто, немецких часовых не видно. Сделала знак войти Станиславу и Стасику.

А сама тихо и осторожно стала подниматься на второй этаж.

Глава XI

Они стояли в полумраке коридора, неуверенные, настороженные.

Хотя Кристина старательно скрывала свою тревогу, Станислав и Стасик почувствовали, что она чем‑то захвачена врасплох, что в ее простом первоначальном плане заминка.

Ребята внимательно прислушивались.

Старый дом, похоже, был переполнен неизвестно откуда льющейся музыкой, казалось, даже стены его поют. То рыдающие, то бурные, эти звуки к кому‑то взывали, чего‑то требовали.

– Шопен?.. – пробормотал Станислав. – Вопреки немецким запретам?..

Неожиданно за их спиной послышался недовольный голос:

– Кавалеры, вы куда? К кому?

– Да мы… Только так… – промямлили они.

– Если ни к кому, тогда выметайтесь!

Едва различимая в полумраке, хозяйка грозного голоса и метлы весьма энергично напирала на них. Не желая вызвать скандала, они медленно отступали к выходу, ведущему на тихую Козью улочку, казавшуюся им намного безопаснее оживленного Краковского предместья.

Вверху послышался звон колокольчика, наверно, это Кшися позвонила в дверь. Музыка тут же утихла. Резкий, повелительный голос снова потребовал:

– Марш отсюда! Живо!

Неожиданно возле них очутилась Галя. Она спустилась по лестнице так тихо, что они даже не слышали ее шагов.

– Это к нам, все в порядке, – сказала она.

Ее голос и сияющие во мраке светлые косы показались Станиславу как бы одним из аккордов только что звучавшей музыки.

Они поднялись с Галей на этаж, миновали большие, украшенные орнаментом и оковками двери, которые Галя сразу же старательно заперла на засов, и оказались в прихожей, где их ожидала Кристина.

– Зря боялись, – шепнула она с облегчением брату.

Кшися направилась в Галину комнату, не заметив предостерегающего жеста подружки. Отворила дверь и остановилась в изумлении. На кушетке, на стульях, даже на столике была разбросана мужская и дамская одежда. Одна – вытертая, изношенная, другая – новая, элегантная. Летние пестрые женские пальто, френчи военного покроя, бесформенные покрывала, грубые демисезонные пальто, даже шуба со следами былого великолепия. Пестрая клетка, ткани с узорами в елочку, в крапинку, твиды, вельвет, плотные шерстяные пальто с начесом создавали невообразимый хаос в этой опрятной девичьей комнатке.

Галя быстро вывела приятельницу в коридор, закрыла дверь и пригласила гостей в соседнюю комнату.

– Тсс, – шепнула она, приложив палец к губам, и вышла, затворив за собой дверь.

Однако тут же вернулась. Подошла к полке, взяла оттуда книжку. Она снова хотела что‑то сказать, но только еще раз приложила палец к губам и сейчас, выходя, оставила дверь приоткрытой.

Кристина оглядывалась с изумлением. Она ничего не могла понять.

– Это комната Антека, – шепнула она брату.

Станислав, сидя наконец‑то в удобном кресле и испытывая блаженное чувство покоя, удивился словам сестры.

Из рассказов Кристины он многое знал об этом доме, в который попал сегодня впервые.

Сентябрь тридцать девятого года был милостив к «домику‑торту». Во многих окнах даже стекла уцелели.

Старый профессор и Антек, к счастью, не обрекли себя на бессмысленные скитания под пулями, к чему призывал по радио всех мужчин полковник Умястовский. Антек несколько раз то тут, то там пытался записаться добровольцем, но всякий раз после многочасового ожидания в длинной очереди выяснялось, что оружия для него не хватит. Они с дедом вместе с другими жителями окрестных домов ходили рыть окопы, дежурили на чердаках и постах противовоздушной обороны.

Семнадцатого сентября Антек побежал тушить пожар в Замке. Дедушка в этот день, из‑за приступа почечной колики, остался дома. Старый человек немного стыдился этой мирной болезни, теперь, когда вокруг тысячи людей гибли от бомб и снарядов, она казалась ему сущей нелепицей, он порывался встать с кровати и снова ложился, обессилев от боли. Через несколько дней, несмотря на протесты бабушки, он все же встал и даже поднялся на чердак, впрочем, дежурство на чердаке, как он утверждал с шутливой серьезностью, было для него прекрасной оказией, чтобы понаблюдать за поведением напуганных обстрелом птиц.

Между тем Антек, в тот памятный день семнадцатого сентября оказавшись в Замке, энергично помогал тушить огонь, следил, чтобы не образовались новые очаги пожара, и даже сам обезвредил несколько зажигательных бомб, которые подпрыгивали и шипели, как злые коты.

Несколько последующих дней Антек трудился в командах, переносивших ценности из Замка в подземелья Национального музея; в те дни они как‑то разговорились со Станиславом, речь зашла о дружбе, связывающей их сестер, но потом Антек, который был моложе Станислава, уступив уговорам и слезам бабушки, вернулся домой, и с тех пор они потеряли друг друга из виду.

Все жители «домика‑торта» благополучно пережили осаду.

Через несколько дней после капитуляции Варшавы к профессору явился какой‑то мужчина и, ссылаясь на «общих знакомых с дорогим паном ротмистром, который всегда так заботился о своем почтенном, столько сделавшем для польской науки отце», посоветовал пану Миложенцкому как можно скорее переехать в провинцию, а оттуда тайными дорогами пробраться за границу; все уже приготовлено, в условленном месте ждут проводники. Профессор категорически отказался. Смеясь, он рассказывал об этом однажды за ужином, на котором была и Кшися. Сервировка оставалась прежней – тяжелые старинные серебряные приборы, старинный мейсенский фарфор, но в фарфоровой тарелке был водянистый суп с небольшими кусочками конины.