Зато сборы противу ожидания свершились быстро, без лишнего шума и суеты. Три сундука, тонкой медью окованные, закидались-заполнились тряпьем да безделушками, и лишь в меньший, четвертый, Марина сама укладывала лучшее, то, что удалось вернуть из отнятого во время московского мятежа и что было дорого само по себе и по памяти: белое алтабасовое платье с жемчугом и драгоценными камнями и маленькая корона в камнях же — в сем наряде обручалась она в Вавельском замке Кракова с царем Дмитрием через посла его Афанасия Власьева; и другое, московское платье, парчовое, жемчугом вышитое, в нем венчалась она с Дмитрием в Московском Кремле. Это платье Казановской удалось чудом упрятать средь своих вещей и сохранить от обысков, чинимых москалями всем пленникам ярославским.
В этот же сундук уложила Марина собственноручно две иконы, польскую и москальскую, с коими не расставалась все годы, и еще распятие золотое — подарок канцлера княжества Литовского Льва Сапеги. Подарком этим загладил Сапега вину свою за упорство, с коим противился делам царя Дмитрия аж до той поры, пока он на московском престоле не утвердился, зато потом, хитрец, слух распустил по Польше и Московии, будто не кто иной, как он, канцлер литовский, всему делу успех обеспечил, еще будучи с посольством в Москве во времена годуновские. Как и брат его, усвятский староста и предводитель дружин шляхетских, отрекся он от Марины, как только фортуна изменила ей, еще раньше Сигизмунда отрекся. Туда же, в сундук этот, на самое дно уложена шкатулка с письмами и дневником, и неизвестно еще, что в сундуке сем самое ценное…
Надеть в дорогу решает Марина гусарский костюм, не тот, конечно, в каком ускакала когда-то от Сапеги из Дмитрова, тот пропал, потерялся, этот же был пошит здесь, в Астрахани, как раз на такой случай — на случай нового пути ратного, люба она казакам в мужском наряде, знает о том. Ненадеванный, сверкающий позументами, пуговицами и вшивами — вот он, раскинут на кресло посередине спальни, рядом с креслом сапожки с золочеными шпорами, а на столе пистоль немецкий и кинжал москальской работы в серебряных ножнах. Сейчас бы прямо и нарядилась — да зван ею на прощальную ночь атаман Заруцкий, ему иное надобно, и, к тому приготовиться чтоб, не один час потребуется.
Спустясь вниз, ахает Марина, обнаружив два сундука с вещами сына-царевича да еще три огромных — фрейлины и няньки Дарьи, узлов куча. Разбранить готова Барбару, но в сей момент дом митрополичий сотрясается от грохота пушек, встревоженная Марина зовет казака и велит узнать, что приключилось на посадах. Казак возвращается скоро, просит царицу не волноваться без причины, что у Пушкарской слободы татарва конная объявилась, к Ладейной слободе прорваться вознамерилась, да уже отбита и рассеяна, и пушкари сейчас земляной вал пропахивают для острастки черни астраханской, чтоб о сборах не учуяла и о прорыве на волжский берег не помышляла. Ни во что худое Марина и сама не верит, но все ж выходит на крыльцо, а у крыльца уже и подводы наготове, прежних заторов в помине нет, загруженные подводы и телеги стащены в порядок к Красным и Никольским воротам, кони ржут за стеной зелейного двора, и вдоль стен кремлевских, в печурах и под башнями, казаки у костров кто спит, кто валяется безмятежно, будто и не слышат пушечного гама. Возвращаясь, в дверях детской сталкивается с сыном, наряженным гайдуком. Он хватает мать за рукава, возбужден и радостен без меры.
— Мама-цалица! — кричит. — Пуски по Самале бьют, да? А Москва от Самалы далеко? А если пуска в Миску Ломанова попадет, он слазу помлет, вот так, да? — И падает на спину, раскинув руки. — Сказы атаману, хочу сам с пуски стлелять! Бах!
Марина поднимает его с пола, отряхивает, говорит ласково:
— До Самары далеко и от Самары далеко. На стругах поплывем по Волге-реке. И не дело царевичу из пушки стрелять. На то пушкари есть. Царевич должен Господа молить, чтоб помог пушкарям и всему воинству нашему врагов одолеть, а без помощи Господней да без молитвы успеха никак не иметь. Без твоей молитвы, понимаешь?
Мальчонка напуган ответственностью, клянется, что сейчас, и потом, и все время будет молиться, отчего-то более не рад рукам материнским, вырывается, убегает, не оглядываясь. Марина некоторое время еще стоит, прислушиваясь к уже стихающей канонаде, потом подымается к себе, где ее дожидается покоевка Милица, чтобы подготовить царицу к свиданию с атаманом, а дело сие искусное, умение и времени требующее, да и царица капризна и придирчива…
— Знаешь ли, какой нынче день? — спрашивает шепотом Марина.
— Ну?
— Восемь лет тому… Последняя ночь моя была с царем Дмитрием. А назавтра…
— Неужто день в день? — сомневается Заруцкий, крепче прижимая Марину к своему плечу.
Марина не отвечает, тихо ластится к атаману, пальчиками щекочет грудь богатырскую. Атаман урчит медведем, довольным и сытым. Люб ей, как никогда и никто. Такое чувство не впервой, но все равно рада и благодарна.
— В плену басурманском девка-турчанка знаешь чего нашептала когда-то? Что быть мне в султанской короне последние дни жизни, но помру от руки любимой жены гаремной, от снадобья смертельного, а трон мой врагу лютому достанется…
— Вот как? — тихо смеется Марина. — Знать, с младенчества чести да славы жаждал?
— Да ведь как бывает, Маринушка, вроде живешь, как все, одного обскакал без особого умысла, другого, тут и азарт в душу, дескать, а еще что сможешь? Заметили, что в сече удачлив. Так ведь удачливость и умение — поди разбери, где что, умелых много, но кому-то, знать, и Бог в подмогу…
— Так, Ваня, — шепчет Марина, — так именно. Кого Господь выберет, того люди сразу подмечают и под его руку тянутся.
Заруцкий, однако ж, плечами жмет в сомнении.
— Шибко на Бога полагаться — в том тоже риск, духом ослабнуть можно. Царь Дмитрий тому урок, разве нет? Великое царство ему, почитай, само в руки упало — в ладошки, кулаки сжать надо б, да не потрудился в благодушии, оно и скользнуло с ладошек под ноги Шуйскому.
Марина ему пальчики свои горячие на губы: не атаманское, мол, дело о Божьем промысле судить, Заруцкий же пальцы ее зацеловывает, новой страстью возгоревшийся, тянется к устам ее, и сладостный стон Маринин гаснет в пышных усах атаманских…
С ногайской стороны уже вовсю белым полотнищем полыхает рассвет, когда Марина выходит наконец на крыльцо. По утренней прохладе поверх гусарского костюма шубка в соболе внакидку, лихо заломлена шапка гусарская, левая рука на кинжале у пояса, в правой руке — крохотная ручка сына-царевича, и сам он, шляхтенок разряженный, важен и степенен, но личико сияет радостью детской, и такая же, почти детская, радость на лицах сотни казаков-донцов, назначенных в сопровождение царицы и царевича до царского насада, что подогнан уже к берегу напротив Никольских ворот. Кремль же почти пуст. Все продумано Заруцким до мелочей — на берегу царицу и царевича ждет воинство на стругах, путь от Никольских ворот до берега оцеплен казаками, затинщики с пищалями в засаде у Ладейной слободы, две пушки большого наряда на Крымской башке оставлены для обмана астраханцев и на случай попытки прорыва к Ладейной слободе.
Марине сюрприз от Заруцкого — у крыльца двое носилок с балдахином из красного атласа с бахромой и кистями. Длинные деревянные рукояти вызолочены золотой пылью, на носилках мягкое ложе и подушки, зеленым атласом покрытые. Сам Заруцкий там, на берегу. Так задумано — царица с царевичем последние прибывают на флотилию в славе и торжестве. Не побег — в поход отправляется воинство казацкое. С первым лучом солнца вскинутся весла стругов, ударят барабаны, завоют волынки и зурны, с Крымской башни ахнут в рассветное небо пушки, отчалят струги от берега астраханского и двинутся на север супротив вечного течения волжского…
С нижайшим поклоном выходит к крыльцу атаман Чулков. Марина улыбается атаману, это с ним и его донцами ускакала она когда-то от Сапеги из Дмитрова, а раньше он же, Чулков, свел ее с Олуфьевым, когда тот захотел предупредить Марину о коварстве бывшего усвятского старосты. Невзрачен атаман, затерялся после средь прочих, более удачливых. Даже грех был за ним — из Михайлова городка бежать пытался к атаману Матерому, еще прежде изменившему и ушедшему к москалям, остановлен был, покаялся. Заруцкий простил его, но от себя отставил. Теперь же вот доверил и не ошибся. Истинным счастьем светятся глаза казака, жизнь свою готов бросить под ноги московской царицы. По его команде двое донцов берут на руки царевича и усаживают на носилки, уже подхваченные четырьмя усачами. Сам Чулков под руку ведет Марину ко вторым носилкам, подсаживает бережно, и вот уж плывут носилки меж рядов казацких в сторону Никольских ворот, сотня сабель обнажена и колышется в воздухе в такт движению отряда… За воротами велит Марина остановиться и развернуть носилки лицом к городу.
