Абсолютно ничего, донесся откуда‑то черный мохнатый голос. Хо–хо. И в Кляйнцайте открылась боль, словно дивные резные двери. Отлично, бодро произнес он и заглянул в них. Ничего.

— Она чего‑то хочет, — сказал Рыжебородый. — Ты пишешь на ней слово, потом два слова, потом строку, две, три. Так вот и идет. Но слова совсем не… — Он замолк.

— Совсем не что?

— Не то, что нужно. Совсем не то, что нужно, черт бы их подрал..

Точно вспышка, Кляйнцайту подумалось: «Может, это и не твои слова. Чьи‑то чужие».

— С бумагой что делают? — продолжал Рыжебородый. — Пишут на ней, рисуют, задницу подтирают, посылки заворачивают, рвут ее. Я пробовал рисовать, это было не то. Ладно, сказал я ей, бумаге этой, давай‑ка сама найди слова, поди выйди в мир, тогда‑то и посмотрим, с чем ты вернешься. Так что я начал разбрасывать ее повсюду. Удивительно, как мало людей наступает на бумагу, которая лежит на полу у них под ногами. В основном люди обходят ее стороной, иногда поднимают. Бумага начала со мной разговаривать, так, несла всякую чушь, какие‑то мерзкие фразки, которые я записывал. Потом она попыталась меня убить, но был отлив, и я, черт меня побери, не собирался брести полмили по пояс в тине, чтобы только потопить себя. — Он издал смешок, похожий скорее на сопение.

— А где тот, другой человек взял ключ? — спросил Кляйнцайт.

— Понятия не имею, — ответил Рыжебородый, съежился и стал совсем маленьким. — Мне страшно.

— Чего?

— Всего.

— Пойдем, — сказал Кляйнцайт. — Я куплю тебе кофе и фруктовых булочек.

Рыжебородый последовал за ним на улицу, маленький, сгорбившийся.

— Пожалуйста, не нужно фруктовых булочек, — сказал он в кафе. — У меня нет аппетита.

С потерянным видом он стал пить кофе.

— Фонари здесь не такие яркие, — проговорил он. — А на улице так темно. Обычно ночи бывают ярче, когда всюду горят фонари.

— Иные ночи бывают совсем темные, — сказал Кляйнцайт.

Рыжебородый кивнул, втянул голову в плечи, словно уворачиваясь от ночи, царящей снаружи.

— Ты кормишься игрой на улицах? — спросил Кляйнцайт.

Рыжебородый кивнул.

— По большей части, — ответил он. — Плюс я наведываюсь в некоторые бакалеи да тибрю что плохо лежит. Все время, знаешь, на ногах. — Он несколько раз кивнул, покачал головой, пожал плечами.

— Желтая бумага, — сказал Кляйнцайт, — это какой‑то особый сорт? Где ты ее берешь?

— У Раймэна. 64 миллиметра, толстая с жестким обрезом, формата А4. Бумага для копирования, так сказано на этикетке. Оставил бы ты это. Нечего с этим возиться.

— Однако многие обязаны это делать, — ответил Кляйнцайт. — Конторские служащие, к примеру. Если это бумага для копирования, то я думаю, что она используется для изготовления копий.

— Изготовления копий! — произнес Рыжебородый. — Как раз это‑то и не опасно. Слушай, я хочу рассказать тебе кое‑что об этом…

— Нет, — оборвал Кляйнцайт, — ты не должен этого делать… — Он не ожидал от себя такого. На какой‑то момент фонари тоже показались ему не такими яркими. — Я не хочу знать. Это не важно, это не имеет никакого значения.

— Как хочешь, — сказал Рыжебородый. Он обернулся, чтобы посмотреть в окно. — Где я буду спать сегодня? — спросил он. — Не могу я больше на улице спать.

Кляйнцайт вдруг чуть не расплакался от внезапной жалости к нему. Он видел, что тому страшно даже выйти из помещения, не то чтобы спать на улице. «У меня», — услышал он свой голос. Странно, что прежде он совсем не думал о ней, своей квартире, не наведывался туда, когда уходил из госпиталя. Его квартира. Одежда на вешалках, в выдвижных ящиках. Крем для обуви, мыло, полотенца. Молчащее радио. Еда в холодильнике, потихоньку обрастающая инеем, и никто не откроет дверцу, не зажжет свет. Хорошо, что не оставил в аквариуме рыбок, одну только фарфоровую русалку. Он услышал, как ключ звякнул о крышку стола, увидел свою руку, кладущую ключ, услышал свой голос, произносящий адрес. «Положи ключ в почтовый ящик, когда будешь уходить», — произнес этот голос. — «У меня есть запасной».

— Спасибо, — сказал Рыжебородый.

А Кляйнцайт думал о своем аквариуме, медленном струении водорослей, мерцающем зеленоватом освещении, когда включаешь лампочку, размеренных вздохах и гудении насоса и фильтров, загадочной улыбке и роскошных формах русалки. Он установил аквариум сразу же, как въехал, но никогда не запускал туда рыбок. «Пожалуйста», — ответил он и увидел, что стул пуст. Что я наделал? — в панике подумал он. Он обкрадет меня. Он ведь не знает, что я в госпитале. И останется ли он только на одну ночь?

Он вышел на улицу. Тут и впрямь было темно, не лишнее бы добавить света. Ему пришла в голову мысль, что всего вокруг становится меньше. Идет какое‑то постоянное сокращение. Он стал смотреть себе под ноги, на стальные плиты разных форм и размеров, вделанные в тротуар и тускло отражающие голубой свет уличных фонарей. Диспетчерская Газовой Компании Северной Темзы. Телефоны Почты. Ни на одной не было написано «Кляйнцайт».

Он спустился в Подземку, добрался до квартиры Медсестры, гордо отомкнул дверь ключом, который она дала ему, зажег плиту, удовлетворенно вздохнул. Ванная пахла телом Медсестры. Когда он глянул в зеркало, перед ним и его лицом внезапно встали Гипотенектомия, Асимптоктомия и Стреттоктомия. Боже, произнес он.

Бог слушает, отозвался Бог. Прошу заметить, ответил я, а не Шива.

Я заметил, сказал Кляйнцайт. Слушай, что мне делать?

Насчет чего? — спросил Бог.

Ты знаешь, сказал Кляйнцайт. Насчет всего этого в госпитале. Операции.

Так, сказал Бог. Дихотомия, по–моему? Извини, я, кажется, забыл, как тебя зовут.

Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт. Гипотенектомия, Асимптоктомия и Стреттоктомия.

Подумать только, сказал Бог. Да они собираются кучу всего у тебя оттяпать.

Это все, что ты можешь сказать? — спросил Кляйнцайт.

Ну, Кранкхайт, старина…

Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.

Точно. Кляйнцайт. Это, конечно, твое дело, но на твоем месте я бы не стал так волноваться.

Не торопиться с операцией, ты это имеешь в виду?

Вот именно.

Но что если у меня снова будет боль и все такое?

О, это все у тебя будет в любом случае, с операцией, без операции. Это такой, знаешь, процесс медленного развала по частям. Энтропия там, ну, ты понимаешь. Никто вечно не живет, даже Я. Тебе всего лишь нужен предмет интереса. Найди себе подружку.

Уже нашел, сказал Кляйнцайт.

Во, хорошо. Купи глокеншпиль.

Уже купил, сказал Кляйнцайт.

Ага, сказал Бог. Ну, вот и молодец. С желтой бумагой попробуй что‑нибудь. И вообще, держи меня в курсе, Клеммрайх, хорошо?

Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.

Конечно, сказал Бог. И вообще, не стесняйся, обращайся ко мне, если нужна какая помощь.

Кляйнцайт посмотрел вверх, на светильник, висящий в ванной. Лампочка‑то совсем тусклая, произнес он, ватт на 10, затем почистил зубы щеткой Медсестры, лег в постель.

Наутро Медсестра пришла к нему, прижалась холодными голыми ягодицами.

Ладно, подумал Кляйнцайт. Пусть даже Бог и забыл, как меня зовут, — мне это безразлично.

Сутенер

Кляйнцайт возвратился в госпиталь, вытащил все из тумбочки, упаковал вещи.

— Где вы были? — спросила его дневная сестра.

— Снаружи.

— А сейчас куда собрались?

— Туда же.

— Когда вы вернетесь?

— Я не вернусь.

— Кто разрешил вам уйти?

— Бог.

— Поосторожнее со словами, — предупредила дневная сестра. — Вы, наверное, слыхали про Акт о психическом здоровье.

— А вы, наверное, слыхали про Англиканскую церковь, — отпарировал Кляйнцайт.

— А что доктор Налив? — спросила сестра. — Он сказал что‑нибудь о вашей выписке? Ведь вы в очереди на операцию, не так ли?

— Нет, он ничего не сказал, — ответил Кляйнцайт. — Да, я в очереди на операцию.

— Тогда подпишите эту форму, — сказала сестра. — Что выписываетесь вопреки совету.