Прянула с лука и полетела стрела,

Взвизгнула тонко и засвистела стрела

И поразила четыре копыта коня. Молвил скакун:

«Горек жребий суровый твой.

Ранен в четыре копыта Соловый твой!

Только до вечера следующего дня

Я продержусь, а там — не сердись на меня.

Вижу теперь, богатырь, что вправе ты был

Горько печаловаться на сиротство свое,

Плакать и жаловаться на безродство свое,

Эх, чуженином в Бумбе-державе ты был.

Джангровы люди пируют в отчизне своей.

Что за нужда им скорбеть о жизни твоей?

Где твои львы, где братья твои по борьбе?

Видимо, лгали, когда поклялись тебе

Ждать у мостов. Куда там! И выехать лень!»

И на другой, к закату клонившийся, день

Бедный Соловко лишился последних сил.

На седока Тёгя Бюс наскочил опять.

Пику стальную в тело Мингйана вонзил,

Шею коня он заставил Мингйана обнять.

Освободился Цаган. И тогда вдвоем

На запевалу Бумбы напали, живьем

Взяли, свалив посреди дороги его.

Крепко связали руки и ноги его,

И на коня посадили к движенью спиной,

И поскакали назад — к державе родной,

Десятитысячный буйный табун погнав.

В башне великого Джангра, владыки держав,

В самом разгаре пира, — героям своим

Голосом звонким крикнул старый Цеджи:

«Посланный в чуждую землю, ваш побратим

Бумбы родной вчера перешел рубежи.

Но у мостов не нашел подмоги Мингйан,

Едет спиною к обратной дороге Мингйан.

Что же предпримет теперь богатырский стан?»

Савар Тяжелорукий, что справа сидел,

Бурого Лыску велел оседлать своего.

Хонгор кречетоокий, что слева сидел,

Сивого Лыску велел оседлать своего

И говорил, посреди бумбулвы становясь:

«Все-таки Лыско дойдет, хотя долговяз,

Все-таки Лыско домчит, хотя и ленив!»

Кони помчались, ветер опередив,

Воины выполнят обещанье свое!

Выехал Хонгор, держа золотое копье,

Савар стальной — у него тяжела рука —

Выехал, взяв одну лишь секиру с собой.

С песней, плечо о плечо, помчались на бой,

И быстрота скакунов была велика.

Бурого Лыску Савар за гриву схватил,

Так он сказал ему: «Лыско мой дорогой,

Я за тебя, жеребеночка, заплатил

Тысячу, тысяч кибиток — в надежде такой:

„Может быть, выйдет конь из него неплохой…“

Завтра, к началу сиянья утренних звезд,

Должен быть, Лыско, настигнут тобой Тёгя Бюс

Прежде, чем он переправится через мост.

Если же ты, скакун, опоздаешь — клянусь:

На барабан натяну я шкуру твою.

Ребра твои превращу в докуры, скакун.

Чаши из черных твоих копыт сотворю.

Слово мое запомни, бурый скакун.

Видишь, целую секиру свою на том».

Бурый скакун отвечал ездоку своему:

«Савар, теперь полечу я, как брошенный ком.

Если не сможешь в своем усидеть седле,

Я не вернусь к тебе! В ездоки не возьму,

Если растянешься на бугристой земле!»

И поскакал, как вихорь степной, бегунец,

И на рассвете следующего дня

Савров скакун Тёгя Бюса настиг наконец.

Только раздался могучий топот коня,

Тенгрия сын, Тёгя Бюс, оглянулся назад,

Встретил он Савра Тяжелорукого взгляд,

Грозной секиры двенадцать лезвий горят!

И поскакал Тёгя Бюс к воротам моста.

Крикнуть хотел — не могли раскрыться уста:

Савар примчался горячей мысли быстрей,

Спину рассек ему Савар секирой своей,

И отскочило железо секиры, звеня,

И, потеряв сознание, к гриве коня

Всадник припал, как будто зарылся в траву,

И превратилась вселенная в синеву

И закружилась в круглых очах его.

Савар, схватив за подол врага своего,

Наземь свалил посреди дороги его,

Крепко скрутил он руки и ноги его.

А скакуна Тёгя Бюса повел в поводу.

Видит: вдали, на мосту, у всех на виду,

Хонгор Багряный, выполнив слово свое,

Поднял Уту Цагана с конем на копье,

Руки Цагана железным узлом стянул!

Освободился Мингйан и назад повернул

Угнанных у турецкого хана коней.

Спешились разом два великана с коней

И заключили Мингйана в объятья свои.

Хонгор воскликнул: «Мингйан! Мы — братья твои,

Не потому забыли мы про тебя,

Что сиротою ты стал, Богдо возлюбя,

И про тебя забыли мы не потому,

Что родовиты мы сами в своем дому!

Из-за величия пиршеств, из-за реки

Буйной арзы, благодатной, хмельной араки,

Клятву забыли, но дружба наша верна!»

И впереди пестро-желтого табуна

Пленникам к башне Богдо бежать повелев,

Савар, Мингйан и Хонгор, неистовый Лев,

К ставке своей поскакали мысли быстрей.

Спешились у чешуйчатых, светлых дверей.

К белым седельным лукам прикрепили коней,

Освободили пленных своих от ремней

И распахнули двери. Со всех сторон

Дробный посыпался колокольчиков звон.

В башню вступили где восседает нойон.

Разом склонили головы долу они,

И поклонились трижды престолу они,

И по своим расселись они местам.

Перешагнув через двести отборных бойцов,

И растолкав четыреста черных бойцов,

И надавав пощечин почти семистам,

Пленники сели в башне владыки Богдо.

Джангру они поклялись: «Великий Богдо!

На рубеже, где вспыхнут пожары войны,

Мы разольемся большим океаном твоим.

Будем конями служить великанам твоим.

Станем заплаткой твоей великой страны,

Только прими нас в цветущее ханство свое,

Только прими нас, нойон, в подданство свое».

«Пусть я владыка бессмертных племен земных, —

Джангар сказал, — но сперва попросите моих

Грозных богатырей, закаленных в боях

И воевавших во всех подлунных краях».

Тяжелорукий Савар поднялся тотчас.

«Вот наш подарок бойцам, просящим у нас! —

Руку к щекам силачей приложил, и само

Бумбы родной на них появилось клеймо, —

Хану турецкому передайте привет

И доложите: на год и тысячу лет

Стала подвластной Джангру ваша страна,

И ежегодную дань высылайте сполна». —

Так он сказал. И подданных новых своих

Джангар отправил домой, обещая мир

И возвратив турецких коней боевых.

Прерванный было наново начался пир…

До бесконечности продолжались пиры,

Бумба-страна воссияла из рода в род.

И в золотом совершенстве с этой поры,

В мире, в довольстве, в блаженстве с этой поры

Зажил могущественный богатырский народ.