Но тут же в комнате, рядом с накидкой из перьев – фолианты лучших изданий по биологии, труды по искусству и философии, произведения литературы, ноты, папки писем со всего света и собственные книги писателя едва ли не на всех языках мира. Все это, в том числе и дипломы, почетные подношения, а также высшая из наград ученой Америки – «Медаль Эллиота», прекрасно соседствует с предметами быта индейцев.
Картины в рамках и застекленные акварели изображают только животных. Мы проходили мимо них, узнавая старых знакомых. Вот Лобо с белой волчицей Бланкой, Кролик-бегун, Домино, Мустанг… Сетон-Томпсон хорошо знал природу многих районов земли. Но сердце его не лежало к экзотике. Любимцами были животные средних широт. А ведь это и наши животные. Возможно, поэтому все, что рассказано следопытом-американцем, так дорого и понятно жителям наших просторов.
– У него была переписка с Россией, – говорит Ди и без большого труда находит в папках письмо.
Два пожелтевших листка – оттиск издания Академии наук СССР. Подпись: Флеров К. К., 1929 год. В оттиске – «Жизнь медведей в северном Приуралье».
Дом в Ситон-Виладж ни в коем случае не музей. Специальный музей создан недавно в лагере для бойскаутов (городок Симаррон в ста с лишним милях северней Санта-Фе). Тут же дом остается по-прежнему только жильем. Паломничества сюда нет, оно было бы и обременительным для жильцов. (Вы скажете: но все же известное место… Верно, но, если место не рекламируют, американец туда не едет.)
Есть в большой комнате дома кое-какие приметы нынешних дней – телевизор, замысловатый торшер-светильник, проигрыватель. Но в основном эта гостиная-библиотека осталась такой, какой была при жизни Сетон-Томпсона. Сохранилась скамейка, на которую он подымался за книгами, папка «семейных рисунков», героем которых был сам художник, друзья и члены семьи. В особом месте стоят дневники и папки с рисунками (три тысячи оригиналов тех самых картинок, которые нас пленяют особым расположением на полях книжных листов). Наслаждение – перелистывать один за другим плотные, чуть тронутые желтизною листы со следами подчистки капелек туши, черточками пробы пера и вариантами рисунков. Следопыта Эрнеста Томпсона всегда волновали следы на снегу. С таким же чувством глядишь на бумагу со следами кропотливой работы.
Рабочая комната в доме крошечная. Черный лакированный стол, стопка бумаги, перья и кисти в горшочке с индейским орнаментом, огрызки карандашей – любил писать простым карандашом. (Эта же склонность у Пришвина, изводившего карандаш до размера наперстка.) Работал хозяин этой маленькой кельи утрами, подымаясь с постели до того, как солнце всплывает над холмами.
– Работал отец до последнего дня. В этом кресле и умер…
Есть в доме, кроме гостиной и мастерской, некий алтарь, куда допускались немногие – только друзья и то лишь самые близкие. Ступенек пятнадцать кверху по деревянной лестнице, и вот оно, заветное место Сетон-Томпсона – лесная хижина в доме. Стены из толстых бревен, бревенчатый потолок, грубоватый камин, заменявший костер. Точь-в-точь избушка лесного охотника. На гвоздь в стене можно повесить шапку. Вытянешь ноги с грубого топчана – как раз достанешь огня. Пахнет смолой и старым дымком. Это место для размышлений, воспоминаний, для сердечной беседы с человеком, который тебя понимает, который может вместе с хозяином долго глядеть на огонь без единого слова. В религиозной Америке Сетон-Томпсон вполне обошелся без бога. (Ди сказала об этом помягче – «ни одну религию не признал».) Можно сказать: духовным прибежищем была для него только природа. Для объяснения жизни, ее смысла, конца пути человека он не искал никаких сверхъестественных сил, будь то индейские боги из глины и дерева или христианская вера его матери и отца. В природе он черпал все, чем жив человек: насущный хлеб, поэзию, силу и мудрость. Жил он с сознанием, что является частью природы, и умирал уверенный: «жизнь не была скроена по ошибке».
86 лет – пора подведения итогов. Но он не любил говорить о конце. На деликатный вопрос одного из друзей, коротавшего с ним вечера: «Где схоронить?» – он ответил примерно так же, как Лев Толстой: «Какая разница», но так же, как и Толстой, уточнил: «Оставьте этим холмам…» Волю его исполнили. Урна с прахом стояла в нише постройки. А в 1960 году, в 100-летие со дня рождения Сетон-Томпсона, в деревню съехались почитатели и друзья. Маленький самолет поднялся насколько мог высоко над холмами и оставил в небе легкое облачко. Холмы, встающие друг за другом, – лучший памятник человеку, любившему эти места…
Пять часов в доме… Посещение жилища дорогого тебе человека – неважно, где оно расположено, в селе Михайловском, Константинове, Поленове, Спасском-Лутовинове, Ясной Поляне, городке Веймаре, в Тарусе, в Дунине под Звенигородом или тут, в Ситон-Виладж – всегда убеждает в одном и том же: все творческие ценности создавались из вполне земных впечатлений, питались земными соками, ничего избранного для художника и поэта на Земле нет – один общий котел на всех. Все в конечном итоге решается жаждой жизни, зоркостью глаза, чуткостью уха и сердца. Хрестоматийные силуэты и лакированные картинки частенько отделяют творца от тех, для кого он творил. И потому очень важно увидеть, например, что Лев Толстой спал на обычной кровати, и не какой-то особый светильник горел у него над столом, а обычная керосиновая лампа. Прочитав документальные подробности биографии Пушкина, собранные Вересаевым, открываешь вдруг нового Пушкина и на бронзовый памятник после этого смотришь иначе – в Пушкине больше, чем прежде, чувствуешь Человека, он для тебя стал роднее.
Чувство приближения к Человеку мы испытали и в доме Сетон-Томпсона. Добавилось что-то важное к тому, что хранилось в памяти с детства. Эти холмы. Кострище, не заросшее с той поры, когда старик в одиночестве или с индейцами сиживал вечером у огня. Реденький сад за двором. Трофей на стене, добытый юным охотником в двухнедельном состязании с лосем. Листки бумаги с до ужаса неразборчивым почерком, над которыми он уронил карандаш.
Особенно любопытно было листать семейный альбом. Не помню наших изданий с портретом Сетон-Томпсона. Тут, в доме, впервые мы видели, как он выглядел. Вот молодость, вызов Нью-Йорку – лихо закрученный ус, рукава рубашки закатаны выше локтя, задорно повернута голова, плащ на руке… Вот снимок «нашедшего себя человека» – уверенный взгляд, усы, богатая шевелюра, аккуратно повязанный галстук. Это время, когда Эрнест Сетон-Томпсон уже признан, известен. В эти годы он общается с Марком Твеном и Президентом, его узнают на улицах и рукоплещут на его лекциях… Пять страниц альбома, и мы уже видим человека в очках, поседевшего. Прекрасное лицо умудренного, все повидавшего старца. В эти годы он пишет: «Я достиг на востоке Америки славы и богатства. Но зов Дикого Запада по-прежнему волновал мое сердце». Работа, беседы возле огня, созерцанье холмов – вот его ценности этих лет. И последняя фотография: усы обвисли, пиджак мешковат. Кажется, он недовольно глядит на фотографа – в старости люди не любят сниматься. В этот год он сказал: «Оставьте этим холмам…»
Пока гости ходили по дому, нынешние его жильцы накрыли торжественный стол. Поводов сесть за него более чем достаточно: день рождения хозяйки, первый день пребывания Шерри в семье, ну и гости тоже со счетов не сброшены. Стол – тот же самый, за которым друзей принимал Сетон-Томпсон.
– Он сидел всегда тут… – Ди поставила лишний прибор, пододвинула кресло. И получилось так, что бывший хозяин дома как бы тоже присутствует…
Опустим подробности застольного разговора. Скажем только: хорошо было и гостям и хозяевам. Ребятишки, забыв про еду, листали дареную книжку, крутили пластинку с голосами «московских птиц».
– Читают деда?
Отец и мать засмеялись.
– Нет пророков в своем отечестве. Один еще маловат, другой с ума сходит по баскетболу…
Все вместе вышли к порогу дома. В сухих будяках за домом гремели кузнечики. Солнце медленно остывало и готово было проститься с деревней. На холмах появились глубокие тени.
