Однажды в сильную пургу его послали из солдатских казарм в офицерский городок — три домика, одиноко стоящие в степи, — с заданием отнести какую-то записку от командира. Алтухов безропотно надел шинель и пошел по протоптанной тропинке, быстро заносимой поземкой, пошел в буранную воющую ночь.
Он шел как в тумане, неторопливо размышляя о чем-то обыденном, незначительном и только через некоторое время заметил, что его ноги уже не ступают по натоптанному снегу, а проваливаются в слежавшуюся целину. Он напряг зрение — ни один проблеск огня не пробивался сквозь белую стену мятущегося снега. Пурга усиливалась, и Алтухов наконец понял, что сбился с дороги. Равнодушно, как будто его не заботила собственная судьба, он повернул назад. Он шел не разбирая пути, потом повернул вспять и долго так блуждал, пока, выбившись из сил, не сел в пушистый сугроб, устало привалившись одеревенелой спиной. Снег залеплял глаза, веки слипались, и Алтухов тихо задремал, не думая ни о чем.
Метель плясала перед ним, напевая протяжные песни, ласково баюкала, укутывая в пуховое мягкое покрывало. И никакая сила не могла поднять его и заставить идти искать тепло, свет, людей. Но вдруг его как будто кто-то толкнул в плечо — Алтухов открыл глаза, раздирая смерзшиеся ресницы. Перед ним посреди снежной круговерти неожиданно встала Женька, одетая в белый тулупчик. Она потянула его за рукав и капризно, как только она одна умела говорить, сказала: «Ну что ты тут сидишь, пойдем…»
Блаженно улыбаясь, он помотал головой, отказываясь вставать, счастливый оттого, что хотя бы перед смертью увидел ее, но Женька не отставала, тянула за рукав и твердила: «Ну, вставай, пойдем же, чего ты сидишь, вставай, вставай, вставай…» Он некоторое время осовело тряс головой, не в силах поднять сонное ослабевшее тело, но все же она заставила его встать и за руку вела за собой по ночной буранной степи, не останавливаясь ни на секунду.
К утру метель стихла, снег улегся слепящей гладкой простыней до самого горизонта. Очнувшись, разлепив склеенные инеем ресницы, Алтухов увидел, что стоит у тех домиков, которые искал всю ночь, понял, что Евгения была всего-навсего странным наваждением, сотканным из завываний вьюги, круговерти снежинок и его воспоминаний.
Лежа в госпитале с обморожением, несколько дней Алтухов был счастлив воображаемым свиданием. Кто знает, думал он, если она его спасла, значит, все же он ей нужен…
После армии он вернулся в родной Свердловск, поступил в институт и, немного обустроившись в жизни, решился написать Шиловской, сугубо по-дружески информируя, что он жив-здоров, в полном порядке и хочет видеть ее, если это возможно. Она ответила ему сразу странным, взбудораженным письмом, звучавшим почти как признание в любви, и обещала приехать. Он ждал встречи так, как будто бы у них была уже назначена свадьба и оставалось выполнить только пустые формальности.
Встреча вышла неожиданно скучной и холодной. Им не о чем было говорить, как будто они стали разными, чужими друг другу людьми, и даже болтовня на общие темы не клеилась. Только когда он натягивал пальто, чтобы уйти, она неожиданно спросила со странной полуулыбкой, потупив взор:
— Что же, ты, наверное, женишься скоро?
Он молча посмотрел на нее и, не находя, что ответить, предложил:
— Пойдем завтра в кино?
…В то время как на экране напряженно искали шпиона, он в темноте полупустого зрительного зала искал ее руку и, найдя, затих, осторожно гладя своим загрубевшим пальцем нежную кожу запястья.
Потом, стоя в подъезде, она плакала, зарываясь лицом в его пальто, говорила, как ей плохо жить одной в чужом городе.
— Когда мы поженимся? — счастливый ее признанием спрашивал Алтухов.
Но она, уходя от ответа, рассказывала, что сейчас у нее столько дел, столько постановок в учебном театре…
Весной появились первые слухи, что Шиловская вышла замуж за какого-то художника. Алтухов не поверил, но оказалось, что это не слухи, а чистейшая правда. Кто этот художник, внезапно возникший и в мгновение ока завоевавший ее, откуда он взялся, зачем появился, разрушитель его жизненных планов и надежд?
Жизнь, казалось, была окончена. Алтухов начал активно топить свое заскорузлое отчаяние в вине, влез в дурную компанию. Период переживаний закончился тем, что он неожиданно для себя самого женился. Проснувшись как-то утром, после угара очередной пьянки, он увидел рядом с собой милое посапывающее существо, которое, по его смутным воспоминаниям, честно тащило его, брыкающегося и изрыгающего грязные ругательства, через весь город домой.
«Какого черта», — подумал он тогда и предложил маленькой пухленькой Гале, едва достающей ему до плеча, стать его женой.
Они расписались, и через пару месяцев Галя сообщила ему, что беременна. Алтухов ходил счастливый и при встрече с Женей не преминул похвастаться.
— Да-а? — обрадованно протянула она. — Какой же ты молодец! Я так за тебя рада! Наконец-то ты повзрослел.
Радость ее была неподдельной, может быть, это был единственный раз, когда он действительно видел, что она радуется, а не изображает. Она была счастлива, что он больше не будет докучать ей признаниями, мольбами и упреками.
— Ты, наверное, слышал, я ведь тоже вышла замуж. Так неожиданно… Я даже не успела сообразить, как это случилось… Он очень мил, настоящий медведь. С бородой. Он вообще-то художник, рисует картины, меня рисует… Он такой… — Она задумалась. — Он такой необыкновенный… Он будет знаменит. Обязательно будет знаменит…
На этом они расстались.
Семейная жизнь не принесла Алтухову счастья. Нежная любовь и покорность Гали его раздражали. Он пил почти беспробудно. Зимой у него родился мальчик, сын, но, прожив на свете около пятнадцати минут, погиб от родовой травмы. Алтухов тяжело переживал смерть новорожденного сына. Жена после смерти ребенка стала совсем маленькой и жалкой.
Но в конце концов они разошлись. Галя, найдя в его письменном столе целую пачку фотографий Шиловской, аккуратно разложенных по датам и снабженных нежными надписями, все мгновенно поняла, и когда Алтухов вернулся домой, его ждала аккуратная кучка мелко изорванной бумаги.
— Что ты наделала? — закричал он, поднимая на нее руку.
— Это и есть твоя «прекрасная Елена», — с тихой горечью проговорила она. — Тогда зачем тебе нужна я? Чтобы стирать за тобой, убирать? Кормить? Тащить домой пьяного? Лечить после перепоя? А она? Ты думаешь, она бы стала так ходить за тобой?
— Не твое дело! — в гневе закричал он. — Не смей говорить о ней!
— Ты так ничего и не понял… — горько сказала она и ушла.
Алтухов остался один. Одному было намного легче. Не было упрекающего тихого взгляда, когда он, сидя по вечерам в полутемной комнате, перебирал немногие оставшиеся у него снимки. Не было постоянного чувства вины, приводящего к страшным порывам гнева, когда в бешенстве, овладевавшем, как приступ странной болезни, он крушил все, что попадалось под руку. Не было болезненного отрезвления, когда он на коленях просил прощения у жены, а она, глотая тихие слезы, сметала веником осколки и выносила сломанную мебель. После таких приступов исступления он плохо помнил все, что было до этого, отчего он сорвался, минутами ему было стыдно, что он не может владеть собой, но через несколько дней он вновь забывался в странном блаженстве бешенства.
Без Гали ему стало гораздо спокойнее. Он развесил по стенам фотографии, соорудив подобие иконостаса. Родители ни во что не вмешивались. Старшая сестра Наташа была слабоумна и не понимала трагедии брата.
Теперь он был с Евгенией один на один. Он разговаривал с ее портретом, прежде чем заснуть, лелея надежду встретиться во сне. Но она редко посещала его в ночные часы. А если и посещала, то лица почти не было видно, она стояла боком или спиной к нему, и только по странному волнению было понятно, что это она. Просыпаясь, он первым делом говорил фотографиям «доброе утро», а потом шел умываться.
Потом он узнал, что у нее родился ребенок. Алтухов был счастлив, как будто это было его дитя. Он приходил к одноклассникам и с блаженным видом рассказывал, что у Шиловской родилась девочка, вес три с половиной килограмма, ростом пятьдесят четыре сантиметра — длинненькая, как и он! Одноклассники радовались вместе с ним, а когда он уходил, выразительно крутили пальцем у виска — совсем крыша поехала у парня.
