– Куда мы пойдем теперь?

Фабиан испытующе посмотрел на небо. Между стенами ущелья была видна лишь узкая серая полоса. Положение солнца определить было невозможно.

– Я думаю, – произнес он, – что это ущелье ведет к югу. Так что пойдем по нему. Или у тебя есть другая идея?

Ким пожал плечами, но, поняв, что Фабиан едва ли заметил в полумраке этот жест, сказал:

– Согласен, идем.

Вздыхая, он собрался с силами. Короткий привал скорее обессилил его, чем укрепил. Затянувшаяся рана на лбу ныла, и любое движение причиняло страдания. Но нужно было идти дальше.

Это оказалось не так просто. Ущелье извивалось, а на его дне было совсем темно. Вдобавок путникам постоянно приходилось перебираться через завалы.

К этому добавился голод. С тех пор как они ели последний раз вместе с пленниками в Черной крепости, прошли уже сутки. Теперь даже варево из котла, которое он тогда выплюнул, показалось бы Киму самым аппетитным блюдом.

И еще тут были тени. Он постоянно ощущал их присутствие. Когда Ким пытался всмотреться в темноту, они ускользали, но не пропадали совсем. Он силился изгнать их из своих мыслей, но хорошо понимал, что тяжело, если не невозможно сознательно о чем-то не думать.

Он старался обратить свои мысли на что-либо другое. Он пытался думать о своем доме. Об Эльдерланде, каким его знал, о дружелюбных нелепых маленьких фольках с их нелепыми, но такими важными заботами и радостями. Он думал о Музее истории с его странными и курьезными сокровищами, о вечерах перед камином, в то время как госпожа Мета хлопочет в кухне, о своем кабинете, где он проводил часы, дни и недели в поисках тайн, скрывающихся в старых рукописях.

И вдруг понял, что не в силах вспоминать. Он больше не помнил, что читал. Половина его жизни прошла в учении, в поисках правды, но в памяти не осталось ни единой строки из прочитанного. Да, он больше не помнил даже того, что написал сам. Это стерлось, как будто никогда не существовало.

Сердце его отчаянно забилось. Он силился хоть что-нибудь вспомнить. Но на память ему пришла лишь старая-старая, не раз слышанная в детстве песенка. И, будучи близок к отчаянию, Ким внезапно запел:

Его голос, слабый и дрожащий в холодной тьме, сделался тверже и яснее, когда он продолжил:

Фабиан остановился. Откуда-то донеслось эхо песни, так, словно тени подхватили ее и бросили назад, многократно преломленную. И различимы были другие звуки, отдаленные, более твердые и жесткие: резкие команды и свист бичей. Затем все стихло.

– Звуки разносятся здесь далеко, – сказал Фабиан тихо. – Мы должны быть осторожны.

Ким сглотнул. Надежда, вспыхнувшая было, погасла, как пламя свечи под неожиданным порывом ветра.

– Я… я не мог иначе, – пробормотал он. – Я просто обязан был это спеть.

– Я знаю, – ответил Фабиан. – И это было хорошо.

То ли растущая яркость дня была тому причиной, то ли они действительно преодолели самый темный участок пути, но стало заметно светлее.

Еще один поворот —'и они оказались в другом, более широком ущелье, по дну которого, глубоко внизу, несла свои бурные воды река. Вдоль отвесной стены ущелья, по уступу, пролегала узкая дорога, скорее даже тропа.

– Если мы свернем налево, то отправимся в сторону Зарактрора, что мне совсем не нравится, – сказал Фабиан. – Так что давай пойдем направо. Надеюсь, что где-нибудь там мы сумеем и выбраться наверх.

Киму оставалось только согласиться.

Солнце – светлое пятно во всепоглощающей серости – нагревало камни, и уже не было так холодно, как прежде. Однако у Кима было такое ощущение, что теней вовсе не стало меньше, даже напротив. Здесь было светлее, и тени были резче, тверже обрисованы.

Если бы не прозвучала песня, тени, возможно, остались бы внизу. Там, где темно, где им никто не мешал. В безнадежности, на дне отчаяния, из которого они и родились. Утверждать, что тени поняли песню, было бы слишком самонадеянно. Постичь это они были не в состоянии. Тени не думали. Они не чувствовали. Однако звуки песни заставили их задрожать, и они неосознанно сделали бесповоротный шаг. Шаг от бытия к познанию.

Порыв, повлекший их за собой, был столь мощным, что любое сопротивление было бессмысленным. И они последовали за ним из темноты наружу, к свету. Ибо везде, где есть тень, существует и свет.

Так они шли, вероятно, с четверть часа: высокая скала справа, обрыв и пенящаяся река слева. Внезапно Фабиан остановился:

– Тихо!

Выступ скалы закрывал обзор, а шум реки убаюкал даже острый слух Кима. Но вот совсем рядом зазвучали шаги подбитых гвоздями сапог, заскрипели колеса, заскрежетало железо по каменистой земле. Больги!

Ким осмотрелся. Стена скалы над их головами была почти отвесной, взобраться на нее было невозможно. Внизу пенилась и бушевала вода, и даже если бы они отважились спускаться по откосу, их сразу бы заметили.

– Туда! – прошептал Фабиан.

Это была неглубокая ниша в стене ущелья, не дававшая почти никакого укрытия. Но возможно, если они будут сидеть там тихо, больги их не заметят.

Процессию возглавлял отряд больгов. Их предводитель был единственным, у кого был шлем и подобие доспехов, остальные были одеты только в обшитые металлическими полосами кожаные куртки и тяжелые сапоги. Ким удивился тому, как мало больги этого времени имеют общего с боевыми машинами, с которыми он сталкивался в «свое» время в Эльдерланде. В другой одежде, в другой обстановке эти существа лишь незначительно отличались бы от него самого. Даже матово-коричневая кожа мужчин-больгов была похожа на ту, что он видел у людей с юга, с которыми вместе учился.

Только блеск тупых глаз, взгляды, в которых отсутствовала мысль, выдавали, что это не люди. В их глазах можно было прочитать только волю их темного господина.

Или же нет? Ким вспомнил о Горбаце и внезапно усомнился. Относительно существ, следовавших за больгами, всякое сомнение исключалось. Это были обычные люди.

Большинство из них было одето в холщовые рубахи, более или менее оборванные. Многие шли босиком, некоторые в грубых сандалиях. Часть людей была закована в железо, для других необходимости в этом не было. Некоторые попарно, как волы, были впряжены в повозки, они тянули тяжелые телеги с окованными железом колесами, с визгом катившиеся по неровной дороге. Фургоны были загружены провиантом и каким-то снаряжением. Когда колеса попадали в ямы на дороге или натыкались на камни, свистели кнуты надсмотрщиков-больгов, и люди-волы с удвоенным напряжением тащили повозки, а остальные помогали им, насколько позволяли их силы.

С силами дело обстояло не особенно хорошо. Все составляющие печальную процессию рабов были осунувшимися и худыми и с большими усилиями вообще держались на ногах. Вот и последний фургон прогромыхал мимо укрытия.

– Мы должны… – прошептал Ким.

– Тсс! – зашипел Фабиан.

Однако поздно.

Один из надсмотрщиков, замыкавших колонну, оглянулся. Его правый глаз был обезображен отвратительным шрамом, и левый, судя по всему, не особенно хорошо видел, ибо он не понял, что эти двое не относятся к числу рабов.