Андрей Цыганов Речь через завесу стихи «Этот сборник стихов есть результат моего творчества, начиная с тринадцати лет. Не так много стихотворений осталось с того раннего времени, но какие-то стихи, родившись тогда, прошли сквозь все эти годы почти неизменными, и даже часть из них вошла в эту рукопись, а хороши они или плохи – мне не так-то просто оценить. Спасибо, что Вы открыли эту книгу. И еще: спасибо всем тем, кто помогал и помогает мне на жизненном пути, и без кого эта книга вряд ли бы с остоялась. В первую очередь моим родителям, брату и близким, а также друзьям, особенно Валере Шахбазяну, Ане Севортьян и Владимиру Трошину». Андрей Цыганов Пасха во Флоренции Проста погода, без лукавства, не моросит, но и не греет. Собор и баптистерий – Пасха, католик празднует еврея в век эволюции христианства. Река людей течет по пьяцце, мелькают лица, бедра, арки, ветшают улочек изнанки, в такт карусельному эрзацу шныряют по толпе цыганки. Давид не внемлет фотовспышке, его глаза остекленели. Венеры томны в башни вышке, старик раввин давно не дышит, висит в картинной галерее. Века прошли – мне это снилось. Путеводитель на закладку. Тут все давно уже случилось, лишь крыши стройно держат кладку от возрождения к упадку. Терраса, плотный запах неба, вдали торчит какой-то купол. Безвременье. И я здесь не был. А что осталось? – только небыль и птицы – вечный Божий рупор. Развеян дым и улетает, торговец маслом драит склянки. Пасхальный саван тихо тает, по улице бредут цыганки, бредут и выручку считают. Зарисовка: Поезд. Незнакомка Тамбур поезда для поэзии снов. Для чтения – смерч переезда. Стихи прорастают совестью слов. Велика плата проезда. Многих много куда-то едущих, Вереницы людей-странников. Каждый делом своим ведающий, Стережет свой мир от охальников. Незнакомка напротив щурится, Изучая глазами сближенного. Спрятаться от глаз, зажмуриться, Душит взгляд ее черней выжженного. У нее своя печаль дождиком, У нее своей жизни меты. Если б был я в миру художником, Рисовал бы ее портреты. Небосвод в пыли околдован, Мысли роем летят в прострации, Каждый к месту, как гвоздь прикован, В ожиданье конечной станции. Паутинками нитей лепит Не Праведная и не Обманная, Влево-вправо мотает, слепит Жизнь-дорога обетованная. Часы секундной стрелкой отмеряют что-то …
Часы секундной стрелкой отмеряют что-то, похожее на время и, возможно, отмерили бы точное, но сложно. Щелк – и через мгновение – щелк — одни настенные, другие на столе. Щелк – и в ответ, как эхо – щелк — волна разносится частицей и во мне вращает электроны в ритме терций, и, напрягаясь слухом в декабре, проскальзывает тихо в ум и сердце. А на столе стоят конфеты, пьется чай, а может быть еще пока что кофе, а на стене портреты и вуаль от прошлого, и прошлого заботы. Висят портреты, взор из-под стекла такой таинственный, и все, что невозможно, описывают блеклые слова, которые отточено-серьезно ведут по переулкам декабря к ступеням лестницы в накрашенном подъезде, и вместе с ним стучатся погодя, в пространство времени, побуквенно идя. Часы настенные и на столе одни, щелчки того, что называют время, секундных стрелок шепот – погоди — приносит в жизнь таинственное зрение и знание, которое дано услышать нам, и, как бы в назидание, проводники проносят в мироздание, сквозь воздух, лишь слова и отставание. Я вглядываюсь в темноту во мне… я вглядываюсь в темноту во мне, она трещит, расходится в каньоны. исследует души своей районы мой глаз, уже насытившись извне. щель между двух миров, как бесконечность, совсем неясно где-то проступает, и пустота объемностью зияет, определяя, что такое вечность. здесь прорастает лес, я в нем гулял, грибы, шиповник, красным земляника, любовь там не нашел, но потерял, любовь звалась, я помню, Вероника одно лицо сменяется другим, я, кажется, кого-то даже знаю, зло сотворенное свое припоминаю с намерением, как водится, благим. я внешнего для сходства не прошу, колодец вечности все за меня решает, он сам мне что-то мысленно вещает, а я автоматически пишу. вот появляется надгробная полынь, на Соловки раскалывая сердце. течет народ, свои и иноверцы, рекой составов в дальний Сахалин. то тут, то там вздымаются огни, картина ширится, уже дымят заводы, колонны маршируют, и они идут стирать с лица земли народы. и проступает весь двадцатый век первоосновой нынешней скрижали, где так звучало гордо Человек, и где его весь век с землей мешали. я вижу, как темнеет небосвод, последний праведник, отдав свои одежды, заходит в микву, он вернет собой, как прежде, земле обратно грех людской и пот. и он до дна доходит с головой, проточных рек вода снимает кожу, его несет течением, и все же, на берег выпадет он нагой. и тенью независимой за ним жена его выходит из пучины, и взглядом, обнимающим своим, показывает все первопричины. расширенный до крайности зрачок, он привлечен печалью гробовою и человечеством, заполнившим собою крутящийся космический волчок. |
