Конфликт, после которого Таганка развалилась, мне, мягко говоря, не очень близок У меня со многими актерами хорошие отношения и в театре Любимова, и в театре Губенко. Я их не делю, я их люблю. Зину Славину, ушедшего из жизни Леню Филатова, Нину Жукову, Колю Губенко. Дьявольские силы вмешались, какая-то чертовщина произошла. Но давайте за сорок лет вспомним всех. Я и Юрия Петровича просил: «Пригласите всех, ну что зло-то держать? Да, театры расходятся — «Современник», МХАТ, ну что теперь, не общаться им, что ли? Считать друг друга изменниками?»
..Я как-то ехал еще по Советскому Союзу из Минска на машине ночью, включил радио, и вдруг, то ли на немецкой волне, то ли на Би-би-си, поймал интервью с Любимовым. Он говорил, что решил жить за границей, но в Москве остались его ближайшие ученики, и перечислил человек пять, в том числе и меня. Я пришел в театр, спрашиваю: «Ребята, а что вы здесь сидите? Собирайте вещи свои, манатки». — «А что случилось?» — «Да слышал интервью Любимова из-за бугра. Он там остается. И учеников своих любимых, живущих в Москве, перечислил. Сегодня, значит, нас всех вызывают в КГБ, отправляемся по этапу;..» Хорошо, что никто не вызвал — сквозь пальцы пропустили. Он ведь автоматически причислялся к изменникам Родины, а мы — как бы к его сообщникам...
Когда Юрий Петрович уже вернулся домой, я его спросил: «Ну вы-то хорошо нашу систему знали, вы же понимали, чем ваша фраза может обернуться. Вы — там, а мы — здесь. И мы остались одни». Когда Леонид Филатов снимал фильм про Таганку «Сукины дети», то я ему сказал: «Лень, а ведь второй финал вы в фильме не доиграли». — «Какой?» — «Да вот когда мы все выходим в конце, все мы — «сукины дети», но ими мы стали гораздо раньше — вот тогда, когда Любимов не вернулся из Англии, и мы остались одни, никому не нужными сукиными детьми...»
— Как вы считаете, Губенко с Любимовым никогда не найдут общего языка?
— Это очень сложные взаимоотношения двух львов, сильных, неоднозначных личностей, в результате которых под мясорубку попадают актеры. Но все равно Любимов — наш учитель. А, как я однажды в театре сказал, на учителей, на родителей и на жен я в суд не подаю. Что бы ни происходило. Это мои личные обиды, недоразумения. И я это искренне говорил.
Мы всегда вели творческие споры. Но театр существовал тогда, когда мы друг друга любили. Вы бы видели, как Любимов наслаждался, когда мы хорошо играли на сцене...
Было, конечно, и другое. Иногда человек одним неосторожным словом может оскорбить другого. Как однажды на репетиции «Гамлета» Володе Высоцкому в присутствии Марины Влади Любимов сказал: «Ну вот, приехал из Парижа в кальсонах». Володя вышел в своих светлых вельветовых брюках. В Москве таких тогда даже не видели. По сути, Любимов был прав, но оскорблять человека в присутствии его любимой женщины...
...Когда Володя ушел из жизни, мы решили сделать спектакль «Владимир Высоцкий». Это был спектакль-исповедь. Володя — перед нами, мы все — перед ним, его голос на сцене... И мы дали клятву: что бы ни случилось, играть этот спектакль два раза в год — 25 января и 25 июля, в день рождения и в день смерти Высоцкого. Что происходит дальше? Я уже ушел из театра. Но, памятуя, что 25-го — спектакль памяти Володи, я прилетаю из Сирии в Москву, отпрашиваюсь на два дня со съемок совместной картины. Пять лет прошло, как Володи не стало. И в этот день я узнаю, что спектакль отменен — театр в Чехословакию уехал. Вот тут для меня Таганка и рухнула. Я все понимаю: жизнь идет, хорошо бы за границу поехать, но давайте тогда не объясняться в любви! А раз нарушили клятву — получили наказание... Когда театр вернулся с гастролей, я подошел к Любимову: «Как это могло быть?» — «Да понимаешь, гастроли, планы»... Как-будто нельзя было спланировать поездку неделей позже.
— Сейчас такие вещи очень четко отслеживает жена Любимова, Каталин.
— Она, конечно, сыграла огромную роль в его жизни. И во многом — положительную. Отдала мужу все свои силы, родила ему сына, а для каждого мужчины в возрасте рождение ребенка — это переворот судьбы. Она организовала весь быт театра. Это чрезвычайно сложно, но Каталин — женщина волевая, сильная. Главное — они семья и любят друг друга. У Юрия Петровича была жена Людмила Целиковская. Мы ее очень уважали, хотя тоже характер был — ну как же, знаменитая актриса, жена главного режиссера. Но, кстати, она никогда не вмешивалась в жизнь театра так явно. Дома наверняка были разговоры, но, приходя на Таганку, она никогда не под: черкивала свое влияние.
— А как вы оцениваете трагическую историю Таганки с Эфросом?
— Ему не надо было приходить в Театр на Таганке. Это однозначно. Когда написал известный драматург большую статью о том, что мы убили Эфроса, он был не прав: это кто-то его из близких подставил, поторопил. Анатолию Васильевичу надо было продержаться несколько месяцев, и мы бы сами к нему обратились. А когда его привели в обязательном порядке — вот, мол, ваш новый главный режиссер, а мы все еще ходили с именем Любимова на устах...
— Поразительно, как тогда вы стояли за Любимова горой, даже вопреки здравому смыслу.
— А я и тогда, и теперь говорю, что это мой любимый режиссер.
Представляете, он заику в театр взял! Я же страшно заикался, в Щукинском театральном училище иногда даже экзамены письменно сдавал — говорить не мог. Но потом был первый самостоятельный показ на первом курсе, все ждали этого момента — решалось, смогу я актером с таким дефектом работать или нет. И Любимов был в зале, он у нас преподавал. Я вышел на сцену. Отбарабанил все без запиночки. Юрий Петрович тогда сказал: «Ну и пусть заикается себе в жизни, сколько хочет».
— На сцене, говорят, все проходит?
— Тоже бывали сложные моменты. Но Любимов в меня верил. Всегда поддерживал: да не обращай ты внимания на свое заикание, пусть думают, что это я так срежиссировал...
Однажды вводили меня на роль Галилея — Володя Высоцкий в больнице оказался. Я спектакль знал, мы с Толей Васильевым к нему писали зонги, но не играл в нем. Любимов меня вызывает: сможешь за 15 дней выучить роль? А Галилей — это не Гамлет даже — там сплошные монологи. Но что делать — не отменять же спектакль, тем более скандал был бы чиновникам на руку — из-за болезни Володи срыв. Мы репетировали днем и ночью. А заикание — дело непонятное. Откуда оно берется на всю жизнь? Утром на прогоне я дико заикаюсь, после первого акта захожу в кабинет: «Юрий Петрович, отменяйте». — «Да ты что! Что случилось? Ты лучше думай, как сыграть первую сцену с Ульяновой про молоко», — и ни слова про мое заикание, как будто и не я до этого на сцене мучился. Вечером я сыграл спектакль!
Потом Володя вышел из больницы, мы играли в очередь, а потом без всяких объяснений я был снят с этой роли. Прошло время, опять Высоцкий в больнице, опять Любимов уговорил меня играть. И история повторилась. Но когда на поминках Высоцкого ко мне подошел его друг Вадим Туманов и сказал мне «Боря, Володя тебя любил, но что у вас произошло? Он чувствовал какую-то вину перед тобой. Из-за бабы?» — «Нет. Объяснять не буду. Тема закрыта. Раз он мучался, переживал, все, забыто, я его люблю еще больше».
— Но я знаю, что ушли вы после «Мастера и Маргариты» — знаменательного в роковых отношениях романа.
— На роль Воланда Любимов назначил меня, Смехова и Соболева. Я напомнил Любимову историю с Галилеем. И поставил условие, что репетируем по очереди, но перед выпуском спектакля он объявит первый состав. И перед сдачей Любимов сказал, что первый исполнитель Воланда— Хмельницкий. Прошло время, опять же без всяких объяснений, меня сняли с роли. Лучше горькая правда, чем неизвестность. Два года я не играл. И однажды в городе Омске, на гастролях, в присутствии Леонида Филатова и моей сестры Луизы Хмельницкой, одному из исполнителей Воланда был задан вопрос: почему Борис не играет? — «Ты как был Бэмби, так им и остался. Такие роли надо выгрызать зубами и идти по трупам».
Я по трупам не хожу, человек, который идет по трупам, после этого всю жизнь дурно пахнет. И я ушел из театра.
