Из всех близких фюреру Лени Рифеншталь, наверное, одна дожила до XXI века. Мало того! Летом 2001 года она вместе со своими работами приехала в Санкт‑Петербург на фестиваль неигрового кино. Ей было 98 лет! Но она продолжала активно работать в искусстве, в том числе и в документальном (подводные съемки!) и произвела на всех участников фестиваля потрясающее впечатление. На фестивале показали знаменитую трехчасовую картину «Ужасная и удивительная Лени Рифеншталь». В ходе пресс‑конференции она так ответила на вопрос о сходстве между Гитлером и Сталиным: «У них много общего, очень много. Но я полагаю, что Гитлер был большим социалистом, чем Сталин. Он больше думал о радости человека труда, о его самоуважении и гордости. Вероятно, он был более абстрактен… Несомненно, он обладал личным магнетизмом. Когда вы видели его на пленке, он мог показаться некрасивым, но в личном общении был красив, обаятелен…»
Любопытное свидетельство!
В связи с этим можно вспомнить и о том, что у нас не рекомендовалось широко показывать документальный фильм Ромма «Обыкновенный фашизм», в котором использованы кадры нацистской кинохроники, в том числе и работы Рифеншталь. Наши идеологи боялись, что это может обернуться пропагандой нацизма? Как бы не так… Боялись потому, что все это было слишком похоже на нас! Лени Рифеншталь вспоминала, что всегда интересовалась нашей страной. Как талантливый художник она не могла не ощущать родства между двумя режимами – гитлеровским и сталинским.
Будучи по натуре тяжелым и мрачным человеком, Гитлер тем не менее обожал эстраду, музыкальные шоу. И в то же время было у него еще одно увлечение, причем уже из области классической музыки. Но в этом его пристрастии к серьезному жанру подоплека была идеологической. Настоящим богом для фюрера всю жизнь являлся композитор Р. Вагнер. Уже более века в немецком городе Байрейте традиционно проводится вагнеровский фестиваль, который Гитлер поднял на небывалую высоту. За все годы своего правления он ни разу не пропустил ни одного из них, причем каждый раз проводил там несколько дней. Чем же объясняется такая любовь фюрера к Вагнеру? Дело в том, что используемая композитором мифология, герои его произведений, сам дух его музыки отвечали, как считал фюрер, мечтам о тысячелетнем третьем рейхе. Внучка Вагнера, Винифрид, была в близкой дружбе с Гитлером. Можно также предположить, что такому сближению фюрера с творчеством Вагнера, музыку которого он знал превосходно, способствовали и антисемитские настроения композитора.
Продолжая эту тему, нельзя не вспомнить, что Сталин был неравнодушен к Большому театру, с которым у меня связано много воспоминаний, относящихся именно к тем временам. Выше я уже упоминал, что партийная карьера моего отца оборвалась из‑за ареста и гибели его родного брата. На отца дело завести не успели, так как брат умер сразу после ареста, но от партийной работы на высоком уровне его освободили и, как тогда говорили, «бросили» на искусство, он стал освобожденным секретарем ЦК партии в Большом театре, можно сказать, его партийным директором.
Резкий поворот в карьере отца подарил мне несколько удивительных, неожиданных лет, которые стали для меня театральными. Предо мной открылись двери театров и концертных залов столицы. Где я только не бывал в те годы! Но сердце мое прочно завоевал Большой театр. Он стал для меня вторым домом. В предвоенные годы я пересмотрел там весь репертуар, все шедшие тогда оперы и балеты по несколько раз. Обаяние Большого было для меня так велико, наверное, и потому, что я знал его очень близко, знаком был не только с залом и залитой огнями сценой, ходил на репетиции, пробные прогоны, знал, над чем работают сегодня, за что возьмутся завтра. На спектаклях сидел я всегда в ложе дирекции, первой ложе в бенуаре, выходящей прямо на сцену.
Упоминаю эти подробности только потому, что именно в Большом я несколько раз видел Сталина, причем ближе, чем это удавалось с трибуны во время торжеств на Красной площади. Ложа дирекции находилась справа над оркестром, а напротив нее, точно так же над оркестром, была такая же ложа, которая называлась правительственной. Она и прилегающие к ней помещения были зеркально схожи с ложей дирекции. В правительственной ложе часто сидел Сталин. Помню, какое суетливое священнодейство начиналось в предбаннике ложи дирекции, когда Сталин наведывался в театр. Наверное, каждый такой визит дорого стоил отцу: при скверном характере вождя от него можно было ожидать чего угодно! Ведь Сталин считал Большой своей главной придворной гордостью. В такие дни я часто вглядывался в ложу напротив, но в большинстве случаев в ней можно было увидеть только ближайших соратников вождя, поскольку он сам всегда сидел точно на том же самом месте, какое занимал я в своей ложе, то есть был закрыт от зрительного зала тяжелой портьерой. Иногда он вставал и чуть выдвигался из‑за нее, аплодируя артистам.
Как правило, он прихватывал в Большой кого‑нибудь из своих приближенных, и они тоже были вынуждены проявлять интерес к театру, в который, может быть, без своего хозяина и не надумали бы регулярно ходить (точно так же при Брежневе, например, его окружение интересовалось охотой, рыбалкой, домино и хоккеем, а при Ельцине – теннисом). Кремлевские любители оперы и балета, включая, конечно, Сталина, не только пытались руководить творческим процессом, но и принуждали его артисток состоять при них в любовницах. Кстати, сталинские опричники из КГБ (тогда – НКВД) заимели обыкновение брать в любовницы, а то и в жены балерин. Видимо, подражали дореволюционной знати, последние остатки которой они сгноили в подвалах Лубянки.
Об Амуре, курсировавшем между Большим и Кремлем, кое‑что уже написано, а в те годы эта тема относилась к государственным секретам. Правда, до меня, подростка, слухи доходили из обрывков разговоров взрослых. Все эти истории вообще характерны для театральной жизни. Помню, например, как моя мать говорила кому‑то: «Через простыни этого дирижера прошли все балерины». Речь шла об очень известном человеке, которого я хорошо знал (как и многих других «звезд» Большого) и который всегда был мил со мною, как‑то он подарил мне огромные воздушные шары из балета «Три толстяка».
Только посещением Большого дело у Сталина не ограничивалось. Считая себя тонким знатоком во всех вопросах, он следил и за репертуаром театра, который уже тогда не был для меня пустым звуком. Так, вождь много сил положил на то, чтобы на классической оперно‑балетной сцене появились современные спектакли, причем с идеологической нагрузкой. Я хорошо помню мучительные поиски такого репертуара. На моих глазах появились и канули в Лету несколько таких постановок. Не все они доходили до сцены, но уж если доходили, то премьера обставлялась с необыкновенной роскошью и большим шумом, денег на придворный театр и прихоти его главного спонсора не жалели! А вскоре мертворожденная новинка тихо исчезала из репертуара, и никто о ней даже не вспоминал, будто ее и не было. Но сколько при этом пропадало сил, времени и денег! В те годы вообще все постановки Большого отличались редкой роскошью и помпезностью. Первой советской оперой стал «Тихий Дон» Дзержинского. Он ненадолго искусственно задержался на сцене Большого, хотя его уровень не шел ни в какое сравнение с другими спектаклями. Потом в Большом были вынуждены взяться за оперу «Волочаевские дни» того же Дзержинского, тоже о войне и революции. Из этой попытки вообще ничего не вышло. Ненадолго, всего на несколько спектаклей, выплыл на оперную сцену «Броненосец „Потемкин“», по сравнению с которым даже «Тихий Дон» был вполне сносен. Долго и безуспешно шла в театре работа над «Матерью» (по Горькому) Желобинского. Пытались поставить «Поднятую целину» (по Шолохову), тоже ничего из этого не вышло. За всеми этими попытками стоял сам Сталин, о чем не раз оповещали наши источники информации. Цитирую некоторые из них:
«Колоссальное значение для развития советского оперного искусства имела состоявшаяся 17 января 1936 года беседа товарища И. В. Сталина и товарища В. М. Молотова с постановщиками спектакля „Тихий Дон“. Выдвинув перед творческими работниками задачу создания советской оперной классики, товарищ Сталин определил те большие требования, которые предъявляются советским народом и партией к опере как высшей форме синтетического искусства».
