Разговор был коротким, но виновница сопротивлялась отчаянно:
- Да вы что, Тариэл Варламыч, - кричала она, - из-за этих иностранцев – и выезд мне портить! Да мы ж всегда так, первый раз, что ли? Кошки в угодьях вредят только! И всегда готовы наплодить новых маленьких хищников! Мы ж их нарочно уничтожаем, а вы?! Только чтобы иностранцев не шокировать! Да пошли они со своей гуманностью знаете куда? – и девица выразительно и долго сообщала, куда, - на случай, если Тарик не знает. – У нас тут свои законы! Это Россия пока, а не Англия! Показушник! – орала она, - но это был последний ее крик в этом поле. Тарик, пользуясь своей властью председателя клуба, отправил нарушительницу английской охотничьей этики восвояси, и она, мерно покачиваясь на своих ногах-циркулях, зашагала по клеверу, откуда пришла.
Англичан этот акт возмездия, по-видимому, почти успокоил. Они вновь ощутили себя под защитой права и правил, в знакомом пространстве регулируемой гуманности.
Проводив длинную девицу взглядами – кто негодующими, а кто и сочувственными, - ровняжка вновь двинулась вперед, к лесополосе, где все еще скрывались Корнетик с Уланом. Тарика их судьба, казалось, вовсе не беспокоила.
И тут позади ровняжки, с клеверного поля, простиравшегося уже за нашими спинами, раздался вопль. Все обернулись: что там еще? Выгнали, так не ори.
Но девицы и след простыл. Зато к нам, задыхаясь и размахивая руками, высоко взбрасывая над темным кудрявым клевером ноги, несся Мишка – один из Тариковых помощников по питомнику, а по сути – псарь. В это поле он выехал с парой своих великолепных черных хортых – гладких и блестящих, как ужи. Я вспомнила, что в самом начале Мишка тоже шел в ровняжке. И хортых вел на своре. Теперь он был без собак и кричал так отчаянно, что борзятники вновь встали. Один из егерей пустил лошадь неторопливой рысцой ему навстречу.
Мишка проорал егерю что-то такое, от чего тот чуть не кубарем скатился с седла в клевер. К нашему изумлению, вместо него в седло вспрыгнул Мишка и галопом полетел куда-то прямо по клеверам, продолжая неистово вопить. Егерь в расстегнутой на груди гимнастерке не торопясь пошел к нам.
- Собак своих распустили… твою мать, - тихо и зло сказал он Тарику. – Пара черных хортых и две псовых красно-пегих у деревни овец порезали. Скотинники! Для таких и пули жалко – на осину, и все дела.
Мне стало ясно, куда пропали Корнет с Уланом и Мишкины черные хортяки. Значит, Тариковы любимцы, хоронясь за гривкой, а после – в лесополосе, отправились искать добычи полегче, чем русаки в клевере. Туда же, к деревне, охотничья страсть привела и угольно-черных собак Мишки. Да! Охотнички!
Англичане, кажется, не могли уже не только идти, но даже стоять. Среди пожухлой травы на гривке нашли себе приют Пат, Пам и Пайн. Неподалеку от них Джим уселся на свою трость, легко превратившуюся в походный стул, и с облегчением вытянул вперед поврежденную на военной службе ногу. Голова его устало покоилась на руках, сжимавших набалдашник походной трости. На мизинце горела рубиновая капля. Рядом блеснула на солнце серебряная фляжка – это Мэй отхлебнула водки.
- Прощайте, мои английские друзья, - сказала я про себя. – Не привелось нам с вами ни примириться, ни породниться. Что ж! Видно, не судьба.
Да и если бы произнесено это было вслух, вряд ли удалось бы им услышать хоть слово – ведь я-то была уже далеко.
Передо мной, до синей полосы леса на горизонте, лежало уже другое поле – розовело в закатном солнце жнивье. Я шла в ровняжке, пружинила стерня под сапогами, высоко в воздухе дрожала рыжая пустельга, над самой землей по краю поля проносилась серая тень – ястреб-перепелятник уже вылетел на охоту. Воздух все еще был прозрачен, и теплыми волнами омывал лицо нагретый над полем ветер. В руке у меня две стрелы, две белые птицы – Буран и Бурун. Они, как я, всматриваются в поле – не шелохнется ли где жнивье, не вскочит ли заяц…
Тарик, дыша наконец полной грудью, шел рядом. Помощники – Олег с женой – были отправлены следом за Мишкой разбираться с деревенскими и готовиться к отъезду.
- Ну, Анют, давай собак. Отдохнул, - сказал Тарик. Я передала ему свору.
- Знаешь, Варламыч, - решилась я, - я ухожу. Хватит с меня.
- Как это «ухожу»? А с англичашками кто поедет?
- Ну, уж не я. До «Белграда» вы их сами довезете. А там – закажут такси, до Шереметьева доберутся.
- Дезертируешь, значит?
- Вот сейчас до лесополосы дойдем, а там я вдоль нее до шоссе - и автостопом. Деньги у меня с собой. Вот только сумку мою с егерского двора прихвати. Не забудешь?
- Не забуду. Хотел тебе сказать: не придется нам их в «Белград» везти. Да и, похоже, в Шеремягу. Англичашек-то наших киношники сманили.
- То есть?
- А вот так, сманили. В Першино 1обещались отвезти. С егерем каким-то познакомить, старичком. Он вроде рассказывает, что у Великого Князя служил. Борзятником. Заливает, небось. Но англичашки купились.
- А ты?
- А я в пролете. Не знаю, может еще и поеду с ними. Они звали – с борзыми поснимать хотят. И еще – с Мэй.
- Ах, с Мэй! Ну, я пошла. Сумку не забудь.
Я шла вдоль лесополосы - туда, где, по моим представлениям, должна была пролегать дорога. Наконец-то одна! Нет, ничего нет на свете лучше свободы… Но каковы друзья англичане! Хоть бы словом обмолвились, что уезжают. Ну и прекрасно. По крайней мере, не будет так мучить стыд за этот ужасный день. Все-таки стыдно? Да, противно как-то. Надо, надо бы вернуться и попрощаться, как полагается. Но вернуться, но прощаться… Видеть темные, мягкие глаза Джима – такие чужие… Синий взгляд Мэй – заморской радужной птицы… Ричарда, старательно отворачивающегося к Беате… Нет, брошу все и уйду. Позвоню Мэй, когда всех из Першина привезут. Телефон главного киношника – Саши – у Тарика есть. «Oh, dearest, so sorry for sudden return to Moscow without kissing you good bye… Feeling slightly unwell, you know. Quite all right now, yes. Wright you soon. Missing you ever so much…»[178]
Издалека донесся шум магистрали. Значит, хоть в этом я не ошиблась.
Через два часа я была у окраинного метро, в сумерках вошла в дом. Все было тихо. Подняла связку ключей со стола, сунула в прозрачную папку с бумагами, убрала в шкаф с одеждой - на самое дно, подальше в угол. Снова вернулась к окну. Солнце село, и только перистые облака китайским красно-золотым веером расходились над рекой.
Тоска была непривычно острой. Пустынные набережные, мост - все казалось серой гранитной тюрьмой. И зачем это яркое небо, этот вечный укор свободы…
И когда зазвонил телефон, я схватила трубку, как утопающий хватается за соломинку.
- Анна? – раздался издалека незнакомый голос, - это Анна Терновская?
Тут я поняла, что звонок был междугородний.
- Анна, это Юрий, Юрий из Смоленска. – Я вспомнила: историк-краевед. Светлое озеро. Туман. Но голос был тяжелый, как камень на шее.
- Анна, у меня плохие новости. – Пауза. – Очень плохие.
- Что?
- Володи Быкова больше нет. Это случилось позавчера.
- Нет!
- Я звоню вам, Анна, не потому, что он просил. Он не думал, что… Ну, в общем, он не пережил операции. Скончался на операционном столе. Никто не знал, что... Он не ожидал такого исхода. И никто не ожидал.
- Боже мой. Как же …
- Я звоню вам, Анна, потому, что мы знаем, что он очень ценил эти отношения… И мы решили, что необходимо вам сообщить. Я звонил вчера, звонил ночью – думал, успеете на похороны. Но никто не брал трубку.
Я вспомнила ночь среди борзых щенят в вагончике. И день накануне – всю эту суету с англичанами, аэропорт, выпивку… И ночь перед этим…
- Так я не успела?
- Нет, к сожалению. Похороны были сегодня.
- Но от чего… Что случилось?
- Не хотелось бы об этом говорить… Ну, слушайте. Цирроз. Водка-то на всех по-разному действует. На кого как. Он вообще себя очень неплохо чувствовал, и вдруг такое…
- Я приеду. Позже. На могилу. Куда мне ехать?
