- А где ж ей еще быть, Званке твоей? – удивился Тарик.

- То есть Сиверков ее не забрал?

- Да нет, Ань, он и не звонил.

- А-а-а. Ну да. Понятно. Тогда я ее возьму дня через три, можно? Мне надо в Смоленск съездить, но только туда и обратно. Смотри: ночь туда – это завтрашняя, ночь там, да еще одна – назад, в поезде. Приеду рано утром – и сразу к тебе. Ладно?

- Ладно, чего уж. Да ты не торопись - она тут особо не мешает – привыкла уже, ночью выпускаю – сторожит. Собака строгая. Я тебе рассказывал, как она тут с одного мальца штаны спустила? А ведь яблок-то – только белый налив пока, да и то недозрелый.

- Тогда я ее сейчас беспокоить не буду, а то разволнуется зря.

- Правильно. Не будем травмировать животное, - сказал рассудительный Тарик, продвигаясь к биофаку неторопливо и неотвратимо, словно человек-гора. За ним легким молодым шагом выступали помощники – оба пепельные блондины, высокие и гибкие, - Олег и Наталья, похожие друг на друга, как два колоска с одного поля, но не брат с сестрой, а муж с женой. Они были так хороши, что борзые, то вьющиеся вокруг них хороводом, то вдруг пускающиеся друг за другом в проскачки по аллеям, казались одной с крови с этими юными созданиями человеческой породы.

Тарик служил на биофаке сторожем – только в ботаническом саду не первый десяток лет, а то и в других помещениях, где приходилось. За ним мы вошли в здание, въехали в солидной шкатулке красного дерева на верхний - пятый - этаж и поднялись сперва на чердак. А уж оттуда вышли на крышу. Все ахнули - и по обычаю, и от освеженного чувства жизни.

Солнце малиновым кругом висело над пустырями и над цементным заводом – дикими, покинутыми человеком просторами, уходившими на запад вниз, под гору от биофака – северо-западного форпоста МГУ на границе с темными землями суеты и невежества. Границей лежала асфальтовая полоса – Воробьевское шоссе.

Крыша не торопилась отдавать тепло, жадно всосанное за день гудроном. Но цинковые листы на поверхности выступов труб, вентиляционных отверстий и барьера начинали уже остывать. Мы расположились у западного края, разложили закуску, нарезали лимон, наполнили стаканы и приготовились. Обряд должен был начаться в тот миг, когда край солнца коснется линии горизонта за пустырями. На пустырях виднелись редкие и жалкие следы человека – шаткие хатки, подобия огородных грядок, нагромождения строительного мусора. Там жили и плодились дикие порождения цивилизации, бродяги - бомжи и собаки. Они начинали шевелиться с наступлением тьмы, и пока все было неподвижно. Цементный же завод и днем выглядел безжизненным, и только облака едкой серой пыли, вечно вздымаемой ветрами, напоминали о природе Homo – пригоршне праха, humus, в прах уходящего и все вокруг в прах обращающего.

Но вот край солнца зацепил серую пустынную землю, и мы выпили виски, не сводя глаз с раскаленного круга, запущенного в туманные небесные сферы неизвестным дискоболом. Напиток горячим елеем умащал изнутри тело, пока душа напитывалась таким знакомым мне ароматом. Это был запах виски - шотландских холмов, рыжей львиной шкуры - цветущего bonny broom.

Молча, целиком отдавшись созерцанию космоса, мы понемногу пили под руководством Тарика. Последний безмолвный тост отметил и продлил то мгновение, когда верхний край диска скрылся, оставив над серой пустыней полукруг гаснущего малинового свечения.

Заговорили, обсудили осеннюю охоту и стоит ли возиться там с англичанами. Решили, что стоит. Может, подкинут чего на корма для питомника. Тарик, как всегда, застревал на подробностях, так что домой к Бородинскому мосту мне пришлось добираться на поливальной машине. Сидя высоко в кабине рядом с шофером, я смотрела, как разгорается небо над куполами Новодевичьего монастыря, пока машина, рассыпая фейерверки брызг, мощными струями смывала с Бережковской набережной в прошлое прах канувшего дня.

Я проспала до полудня, и все равно до поезда в Смоленск оставалась еще половина суток. Валентина на мои призывы съездить вместе не откликнулась. Почему – я так и не поняла. Мы договорились увидеться днем на Плющихе, и то благодаря тому, что у нее были какие-то дела в бабушкиной комнатке – кажется, дом расселяли под реконструкцию для банка, и нужно было готовиться. Одной мне ехать было совсем неудобно – последние разговоры по телефону с Быковым настроили его на опасный лад. Мне показалось, что в своем нынешнем неустойчивом состоянии – то ли женат, то ли нет, то ли в Берлине, то ли в Смоленске – он слишком много пил, и теперь в его затуманенном сознании вспыхнула мысль, что мои поиски предков – только предлог, чтобы приехать, а уж там – чем черт не шутит!

И Валентина по телефону казалась не вполне вменяемой. Паузы между ее репликами стали еще длиннее, интонации – упадочней, и вообще возникало странное чувство, что, разговаривая, она все время озирается по сторонам и к чему-то прислушивается – но вовсе не ко мне. И к тому же не стремится выходить из дома - будто боится. Потому не без тревоги поднялась я по Второму Ростовскому переулку, повернула налево за бывшую булочную, где теперь бутик элитных вин, и вышла на Плющиху. Асфальт чуть не плавился под ногами, и от каблуков оставались точки и многоточия. Даже от широких каблуков мужских ботинок кое-где виднелись отпечатки, напоминающие подковы. Я поймала себя на том, что рассматриваю следы пристально, как охотник на тропе. А зря. Мне ли не знать: Сиверков следов не оставляет. И ботинки не носит. Кеды, кроссовки… А может, сандалии с крылышками? Гермес-Трисмегист… Меркурий – летучий, как ртуть, и, как серебристый металл, подвижный.

Тополя Плющихи, видевшие еще Толстого, Блока и Рахманинова, тихо стояли с поникшими листьями, на которых поблескивали слюдяные следы застывшего сока.

За толстой дверью подъезда было прохладно. Пахло кошками и темной сыростью. Но чем выше я поднималась по каменным истонченным от времени ступеням, тем ощутимей становился бодрый, упоительно роскошный запах кофе, волнами плывший с площадки последнего этажа, из квартиры Анны Александровны. Этот запах, словно прелестная кокетливая француженка, на миг утреннего визита беззаботно раскинувшаяся в креслах, одним своим мимолетным присутствием будил если не надежды, то мудрую безмятежность, и если не вооружал против грядущих волнений, то отстранял небрежным жестом на приличествующее им место.

Разглядеть Валентину во тьме коридора не удалось, и как Данте за тенью Вергилия, я шла за ней следом во мраке, пока она не повернула за угол и мы не оказались перед открытой дверью комнаты ее покойной бабушки. Оттуда-то и доносился кофейный аромат.

Окно, узкое и такое высокое, что его всегда было почти невозможно вымыть, теперь пропускало столько света, будто стекол не было вовсе. Видно, стремясь одолеть тоску, Валентина оттерла его смесью, изготовленной по старинному московскому рецепту – так, как с шаткой стремянки мыла некогда окна в библиотеке МГПИ, ныне – МПГУ. В комнате было чисто, светло и пусто. Мы присели на простые венские стулья у подоконника – из мебели остались только они, да железная кровать с сеткой. Окно, о котором позаботились в последний раз в его столетней жизни – перед тем, как чужие приезжие люди выдерут, выломают его из старой стены, сбросят с четвертого этажа и заменят стеклопакетом, - это окно позволяло заметить, что Валентина похудела на полпуда, не меньше, что глаз у нее дергается и что она только что покрасилась в оранжевый цвет. Все это делало ее похожей на неудачливую ведьму.

Каждую минуту она вскакивала и порывалась бежать домой. Потому ее рассказ был долог и сбивчив. История оказалась на редкость банальной, и я сама была свидетелем большей ее части. Но Валентина, как подлинно народный сказитель, нуждалась в полноте повествования и начала с самого начала. Она десять лет терпела не очень любимого мужа, упрямого, безответственного и ленивого, она скрепя сердце высиживала из него бизнесмена, тормоша его, когда он порывался уснуть на диване, то есть непрерывно, и даже когда скорлупа яйца треснула и показался на редкость безобразный детеныш, она не отшатнулась в ужасе, не прогнала и не бросила гадкого на произвол судьбы, как полагается в сказках, а продолжала пестовать до тех пор, пока в мире московских воротил не появился еще один крокодил. Или удав. В общем, рептилия, с чьих зубов кровь каплет не переставая. И тогда – что бы вы думали – в знак пожизненной благодарности он бросил ее, и, кажется, навсегда. Ей и в голову не приходило, что такой неопрятный мрачный жадюга может кому-то понадобиться: в суете забот о его благополучии – здоровом сне и питании – она не успела сделать только одно – осознать, что теперь у него много денег. Не просто много, а очень много, как говорят в рекламе. И не у них, как она привыкла думать, а именно у него. И что для всех, кроме нее, главное в муже только это, а потому отныне он нужен всем женщинам. Всем! - и она посмотрела на меня как-то искоса.