- Анна, вы опечалились - не надо, прошу вас, - сказала Catherine. – Мне кажется, я вас вполне понимаю. Мама мне говорила, что так чувствовали многие русские, когда была первая война, потом революция, потом опять войны... А теперь, почти век спустя, люди и вовсе устали. Мне, например, было очень трудно пережить шестидесятые – я так боялась бомбы.
- Бомбы?! – почти крикнула Мэй. – Да бомба отравила всю нашу молодость! – Она закурила. – Не то чтобы совсем отравила, конечно, но ко всему примешивался этот страх… Было такое чувство, что мир сошел с ума. А в Бога я не верю. - Мэй суеверно перекрестилась, на всякий случай. - Ну и потом – хиппи, битлзы – все это так грустно…
Ричард сел на диван. Теперь мы, женщины за столом, в оранжевом кругу света под абажуром, были у него перед глазами: восьмидесятилетняя Catherine, пятидесятилетняя Мэй, и я – прямо напротив. Стакан по-прежнему был у него в руках, и он был полон.
- Нет, боялась – не то слово, - продолжала Catherine. – Я сказала это слишком просто. Я верую, и настоящего страха во мне никогда не было. Нет. Но была горечь, была обида на людей, нарушающих заповеди Господни. Почему- то шестидесятые дались еще тяжелей, чем вторая война. Ну, революцию-то я не помню… А после второй войны была Хиросима, потом Карибский кризис… Хиросима была страшнее всего. Знаете, Анна, я ведь потеряла на войне любимого человека. Поэтому так и не вышла замуж. Но когда бомбы американцев, наших союзников, упали на Хиросиму, – Боже, я усомнилась… А это страшнее всего… Да и Черчилль был, в общем, не против. Я усомнилась, а потом сердилась и унывала, даже сетовала. Это тяжкие грехи. Благодарю тебя, Боже, что Ты не лишил меня веры. Но это время было трудно пережить – оно лишало сил. И длилось так долго… Может быть, вам, молодым, повезет больше… А планы должны быть, как же без них! Когда вы поедете, Анна?
- Я надеюсь, Мэй меня простит, но после известия о смерти отца я хотела бы вернуться как можно скорее. Завтра я на самолет не успею – нам нужно добраться до Стрэдхолла, да еще заехать к Энн попрощаться. А самый удобный рейс – утром, около половины одиннадцатого. Значит, послезавтра.
- Анна!!! – Мэй и Ричард не то чтобы закричали – на это сил у них уже не было – но как-то застонали, сжимая свои стаканы, а Мэй – еще и сигарету.
- Пора спать, мои дорогие, я устала, - Catherine решительно поднялась и выпрямилась. Складки чего-то широкого, черного, облекавшего ее сухое тело, легли отвесно. – Пойдемте, я покажу вам ваши спальни. Прошу вас, помогите мне с посудой – позвольте мне остаться наверху, когда мы поднимемся! - И она стала на первую ступень витой скрипучей лестницы, оказавшейся довольно шаткой. За ней поднималась Даша, постукивая когтями и не оглядываясь.
Спальни были совсем крохотными, но большую часть их занимали старинные кровати с металлическими витыми спинками и шарами на столбиках – отнюдь не узкие. Ночная свежесть девонского воздуха, тишина и эти кровати, застеленные белоснежными одеялами, - все обещало спокойный сон. Все, но не Ричард.
Мэй была уже настолько расслаблена, что, оказавшись наверху и увидев манящую белизну постели, почувствовала себя не в силах снова спускаться в гостиную и мыть посуду. Ее тихое хихиканье должно было выражать намек: она нарочно устраняется, чтобы оставить молодую пару в одиночестве. Этого я и боялась.
Ричард пил весь вечер, и теперь его спуск по витой лестнице оказался чересчур стремительным, хотя на поворотах, напротив, был несколько затруднен. Его соприкосновения с посудой мне удалось счастливо избежать. Правда, самой заняться уборкой было тоже непросто: Ричард слишком стремился к соприкосновению со мной. Но мне повезло: он выпил на самом деле много, так что никаких искушений не пробуждал. И главная опасность миновала.
Стараясь не разозлить противника, но и не уступить, обещая и уговаривая, мне удалось усыпить сперва его тревогу (что я вот-вот уеду навсегда и брошу его тут, в Англии, одного), затем порывы (которые и так были не слишком сильны из-за чрезмерной даже для здорового молодого мужчины дозы бренди – а может, и виски), и наконец – его самого. Пришлось посидеть рядом с ним на диване – в уголке, чтобы позволить его шестифутовому телу распрямиться и расслабиться; при этом я держала на коленях, как Юдифь, тяжелую голову англо-сакса и поглаживая светлые жесткие волосы, пока его рука не разжалась и не выпустила мою. Тогда я встала, накрыла недвижное тело пледом, обнаруженным здесь же, в гостиной, и вымыла посуду. Закрыв за собой белую дверь спальни и повернув в ней ключ, я не без колебаний решилась прикоснуться к оконной раме. Никаких звуков не последовало – сигнализации не было.
Я распахнула окно и постояла около него, вдыхая ночной эфир девонских холмов и вглядываясь в почти светлое небо. Дохнул предрассветный ветер, прошелестели ветви сонных деревьев. Среди них промелькнула неслышная тень и мягко нырнула вниз, к земле: сова охотилась. Новый вздох ветра оказался сильнее и принес с холмов запах папоротника. Ровно, механически-страстно кричал козодой – где-то внизу, в сырой росистой траве, в тумане.
Утром туман, исчезая, омыл каждый лист, и все сверкало. Даже блеяние овец в деревне Черная Собака казалось бодрым.
Когда мы добрались до Ферлоу Холла, солнце уже спускалось к полям, палевое над зеленеющими хлебами.
Энн улыбалась и посмотрела на меня значительно, узнав, что это мое последнее появление в Ферлоу. Я не удивилась, когда она пригласила меня – меня одну – в оранжерею. В этот раз она уже не стеснялась и была настроена совершенно по-деловому.
- Моя дорогая Catherine уже прислала факс. Анна, вам удалось произвести самое лучшее впечатление. Она в восторге. Ну, принимая во внимание чувства моего сына, нужно торопиться. Это к лучшему, что вы уже собрались в Москву. Чем скорее уедете – тем вернее все устроится, как вы думаете?
- Простите, Энн, но ведь… Я не могу сказать, что приняла окончательное решение. К тому же я видела журналы у вас в гостиной…
- Ну, чепуха. Эта помолвка с самого начала внушала мне самые серьезные опасения. Какие, я вам сказала в первую нашу беседу, – помните, мне пришлось тогда выпить для храбрости! – и Энн улыбнулась, тронутая воспоминанием о нелегком для себя испытании. - Собственно, из-за этой помолвки у меня и возникла мысль обратиться к вам – мысль сперва очень неясная. Надежды было мало – вы не должны обижаться, но ведь я вас совсем не знала – мне было известно только то, что вы сами сообщили Мэй и мне. Никаких общих знакомых – ничего! Теперь, Анна, я вас узнала лучше. Ваше поведение с Ричардом оказалось безупречным. Как это в Священном Писании: пощажу город сей, если в нем есть хотя бы десять праведников… Вы и в самом деле меня удивили. Ну и, наконец, моя Catherine. Ее мнение я ценю очень высоко. Ее авторитет – а эту даму, как вы знаете, многие посещают, хотя добраться до Черной Собаки – просто подвиг, – так вот, ее авторитет стоит любых бумаг. Но все же и бумаги нужны. Прошу вас, Анна…
- А я могу попросить вас, Энн?
- Да, дорогая?
- Я прошу вас не думать, что все решено. Я прошу вас сделать так, чтобы не повредить Ричарду – я боюсь, что он разорвет свою помолвку, а потом окажется, что это было напрасно.
- О, Анна! – Энн заволновалась. – Конечно, Catherine будет держать все пока в тайне. Она никогда не сделает ложного шага. И все же я думаю… Нет, уверена: скоро мы с вами снова будем сидеть вдвоем в этой оранжерее. Пойдемте – я тороплюсь. Так и время пойдет быстрее.
- Я пригласила Ричарда на охоту с борзыми. Приедут Мэй, ее знакомые и Ричард. Энн, это будет в самом начале сентября – псовая охота открывается 31 августа. К этому времени я решу. И скажу Ричарду. А на родину отца я поеду сейчас же, не медля, только вот доберусь до Москвы.
- Так, - сказала Энн. Наступила пауза. – А меня вы, конечно, не приглашаете? Нет, нет, я понимаю, - мне это и в самом деле трудновато. Нереально. Ну, ничего. Вам нужно время – вы его получите.
- Анне понравились новые орхидеи, - сообщила Энн китайской вазе с цветами, входя в гостиную. – Ну что ж, пора прощаться. Минуту, Анна, я хочу кое-что подарить вам на память. – И старая дама скрылась за дверью. Через несколько минут она появилась и протянула мне маленький пакет. – Это, Анна, вам - до следующего приезда.
