И, как всегда от подобных мыслей, я почувствовала, как по коже пробежал холодок, а за ним - мурашки. Думай лучше о Ричарде, - напомнила я себе. – Это важно, и нужно решать, а ты все про собак. Дались тебе эти борзые. Будто ты целый день с ними верхом в полях, а холодным осенним вечером полеживаешь на оттоманке, под темными фамильными портретами кисти домашних мастеров, под персидским настенным ковром с кинжалами в серебряных ножнах и старинными фузеями, да попиваешь наливки, да вспоминаешь травлю… Вернись на землю. У тебя диссер не дописан – да что там, даже и не начат. И любовь пропала. И дела нет – нет дела! Делать нечего. Как ты будешь жить? Чем? Давай, соберись, думай.

Так убеждала я себя, натягивая узкие черные штанишки-леггинсы, засовывая в сумку расческу, платок и помаду и торопясь «с вещами на выход» - судя по всему, весь день предстояло провести на открытых просторах туманного Альбиона. Нет, все-таки одна собака Мэй мне нравится – Мышка, маленькая борзая. Есть у нее какая-то деликатная хищность, есть и тайна. Но она еще мала – да и будет ли хозяйка ее выставлять? Мышка очень стеснительна и как следует показать себя, скорее всего, не сможет. Ну и Опра, конечно, хороша – если кто и выиграет, так она.

Не дожидаясь стука в дверь, я вышла в коридор. Как всегда, в темном тупиковом его конце, слева, лампа освещала девочку в пурпуре с белой собакой у ног, обутых в узкие туфельки, и на тумбочке под портретом поблескивал красный атлас этих детских туфель с бантами, переживших свою владелицу. Что за странная идея – соединять портрет человека и его вещи. И отчего это так страшно?

Я отвернулась и стала спускаться по лестнице. Свет дождливого утра едва проникал

сквозь щель задвинутых с вечера гардин на лестничной площадке. Одна женщина среди многих, кто смотрел на меня с портретов, показалась мне копией Мэй – как и девочка с собакой. Однако возраст был иной, совсем иной – как и возраст картины. Полотну было не меньше полутора сотен лет, а то и все двести. Модель же была еще старше: художник запечатлел следы разбитых надежд, неисполненных желаний, но главное – не побежденные возрастом страсти: глаза, пойманные уже в сети морщин, уповали со всей силой юности, со всем накалом расцвета, со всей победительной твердостью зрелости. Глаза были знакомые: синие кельтские сапфиры, окаймленные черными ресницами, под черными дугами жестких бровей. Я прошла мимо, волоча за собой тощее тело своей дорожной сумки.

На половине последнего лестничного пролета я чуть не оступилась: сверху раздались шум и топот, звонкие возгласы Мэй, быстрая дробь рыси борзых, заглушенная коврами, - мимо меня вихрем пронеслись вниз собаки, а за ними и сама хозяйка. Полуобняв на бегу, она увлекла меня по ступенькам. Чуть не кубарем мы свалились в кухню. Мэй была возбуждена донельзя: чашки, банка кофе, ложки, чайник – все замелькало, зазвенело, и мы выпили кофе. Борзых, как полагается, перед выставкой не кормили.

- Придется выпустить их на минутку в сад, Анна, - сказала Мэй. – Гарольд того и гляди приедет, на прогулку времени не осталось.

Собак препроводили на круглый газон, огороженный высокой каменной стеной – тот, с фонтаном посередине, весь изрытый ямами. Ямы вырыли от скуки сами борзые – верно, их оставляли там взаперти часто и надолго, и им это не нравилось. Садик с фонтаном выглядел так, будто там жили не благородные бегуны, а большая и дружная семья барсуков. Между ямами валялись изглоданные резиновые сапоги – пар пять, и все старые, как убеждала Мэй.

Раздался рокот дорогого немецкого двигателя, шелест шин по гравию, и к подъезду кухонного входа подвалил мерседес Мэй. За рулем сидел шофер, Гарольд. Он приглашался для ответственных и далеких путешествий – таких, какое предстояло сегодня. А как же Ричард? – подумала я. – Проспал, наверное. Или передумал. Да и кому, кроме таких, как мы с Мэй, придет в голову тащиться ни свет ни заря, да еще за тридевять земель, на берег Северного моря, в дождь и туман, и только чтобы показать этих странных своих остроносых собак, не собак даже, а каких-то журавлей, посмотреть на других таких же, предаться выставочному азарту: ринг, потом расстановка… О, неужели - победа! Господи, пусть он проспит, а я пока подумаю. Вот как раз и время есть - все равно целый день в машине. А если не проспит – придется разговаривать, а думать будет некогда, и все перепутается. Господи, сделай так, чтобы не поехал! Пожалуйста!

Мэй с Гарольдом уже успели посадить Опру, Мышку и американцев Скай и Бонни через пятую дверь в багажник, разместили вещи, а я все стояла рядом с машиной и молилась про себя. Кажется, я так сосредоточилась, что даже забыла, зачем я вообще стою тут, в какой-то чужой стране, возле чьего-то большого дома, рядом с блестящей длинной машиной, под серым дождливым небом раннего утра. И еще какая-то красная и тоже блестящая машина подъезжает и останавливается рядом.

- Доброе утро, Анна. Как настроение, Мэй? Как собаки?

И мой сказочный принц появляется из своей красной гоночной, чтобы пересесть в наш темно-синий, тяжелый экипаж. Вот он, жених. Уже рядом.

- Анна! – кричит Мэй. – Что с тобой? Да ты совсем спишь! Скорей, садись. Давай сюда свою сумку.

Мне помогают, и, втянув следом за собой ноги (в вялом полузабытьи мне кажется, что они длятся метрами), я оказываюсь рядом с Ричардом. Дверь захлопывается. Машина, тихо урча, трогает с места. Мимо проплывают розовые кусты с поникшими под тяжестью влаги цветами, каштаны, дубы. Ливанские кедры даже не видят нас из поднебесья, отрезанные от бренной земли то ли облаками, то ли низкими пеленами тумана.

Внутри машины пахнет дорогой кожей, духами и табаком. Какой приятный запах, - говорю я. Мэй радостно кивает: да, как в Жокей-клубе, правда? Ах, мы с тобой еще не были в Жокей-клубе?! Ну ничего, скоро пойдем. А вообще, Анна, этот запах продается. Специальный запах роскоши для машин. Вот я и попросила Гарольда попрыскать. Здорово получилось, да? Это я для поднятия настроения, чтобы перед выставкой не волноваться. Ну что ж, поднимает! Не так ли, Ричард? – и Мэй двусмысленно хихикнула, но тут же остановила себя: - Ах, не обращайте внимания, это я от нервов. Устраивайтесь поудобней, дорога долгая. Я, пожалуй, вздремну. Впереди такое испытание – шутка сказать, сертификатная выставка, чемпионат… Анна, не хочешь показать одну из собак? Опру я тебе, конечно, не дам – всю ответственность беру на себя. Это для меня слишком серьезно. А вот кого-нибудь из щенков… Как было бы славно: эксперт из России – и показывает мою собачку! Давай, а?

Я вжалась в сиденье. Выставками я никогда не занималась, своих борзых у меня не было, и как их водить в ринге, я понятия не имела.

- Мэй, я ведь не эксперт, ты прекрасно знаешь, - проговорила я, но Мэй не ответила. Она спала

Как бы сделать так, чтобы Ричард думал, что и я сплю, а самой не спать, смотреть в окно и размышлять? И главное – чтобы с ним не разговаривать? Я сдвинулась как можно ближе к двери и тихо сказала:

- Ричард, вы всегда так рано встаете? Вам, наверное, тоже спать хочется. Я вовсе не обижусь, если вы… Ну, как Мэй…

- Я действительно рано встаю, Анна, - послышался бодрый ответ. – В армии, знаете, привыкаешь.

- Что ж, - пришлось ответить. – Тогда я вам буду очень признательна, если вы… Если вы будете мне иногда говорить, где мы едем. – И я посмотрела в окно. Над английскими полями висел туман и, по-видимому, не собирался расходиться. Машина еще не выбралась на магистральную трассу, а пробиралась к ней пока по узким проселкам. Время от времени мы въезжали в тоннель из живых изгородей, полных воды, как мокрые губки.

- С удовольствием. Ведь мы должны пересечь всю Англию с востока на северо-северо запад. Но пока из машины ничего особенно интересного не видно…

Мимо не спеша проехал встречный автомобиль. Водитель помахал нам рукой, и я успела заметить его улыбку. Ричард и шофер Гарольд помахали в ответ и улыбнулись.

На обочине дороги показался верховой. Поровнявшись, он тоже помахал и улыбнулся. Гарольд с Ричардом сделали то же.