Арсений был похож на отца. Опора у него была не в людях и не в книгах о них. Он жил рассветами и закатами, переменчивыми цветами неба над рекой; снегом – зимой, птицами – летом. Высокий юноша с прозрачными глазами, вбиравшими все лучи мира, он был, как птица, весел и любопытен, бодр и легок. Правда, в детстве книга нашлась и для него. Это были «Индонезийские сказки» - сборник из коллекции Нины Федоровны - рыжий, выцветший томик с красным экзотическим орнаментом. Потом, годы спустя, он нашел такую же, перебирая книги в одном из трех арбатских букинистических магазинов – кажется, в том, что ближе к Арбатской, чем к Смоленской, - и купил. С этим томиком сказок он и поехал в последнюю свою экспедицию в начале шестидесятых.
В сказках Индонезии только один герой, маленькая антилопа кончиль. А враги, зубастые и клыкастые, подстерегают повсюду. Только поставит кончиль тонкую ножку на плавающее в воде бревно – а это крокодил, и вот уже начался торг за жизнь, и как ускользнуть? Только приляжет отдохнуть на полосатую от солнечных лучей травку – а это раскинувшийся на солнце тигр, и снова торг с той же, последней, ценой – и как бежать?
Арсению удавалось все, и во всем – везло. Он поступил, минуя все преграды, неизбежные при его анкете, в Тимирязевку, на тот же факультет, что закончил в свое время Павел Иванович Кузьмин, и стал лесоустроителем. Он легко и с удовольствием учился в Академии, окруженный растениями и животными, людьми, которые думали о них, и книгами, о них написанными. Он стал охотником, завел спаньельку и ездил на тягу, на уток, на боровую.
После множества легких экспедиционных романов, от которых, казалось, не только не страдали, но даже получали удовольствие обе стороны, он полюбил веселую и беззаботную девушку, тоже выпускницу Тимирязевки, и работал в лесу уже только с ней. У него родилась чудесная дочка, которую назвали Валентиной и которую было с кем оставлять – Анна Александровна продолжала работать в доме с колоннами на Малой Пироговской, но стала уже старшим библиографом и отличалась к тому же редким для ее возраста здоровьем, так что совершенно самостоятельно справлялась даже с младенцем – относила в ясли, забирала и нянчила, когда родители уезжали в леса.
Но однажды в волшебном механизме сказки что-то не сработало. На какое бревно наступил маленький кончиль, в какую попал ловушку, от чего не смог спасти не только себя, но и свою юную жену – так и осталось неизвестным. Из экспедиции не вернулись оба, и Анна Александровна не смогла собрать достаточно сил, чтобы с двухлетним ребенком на руках искать и найти в тайге то место, где до нее никого не нашли.
Снова, второй раз в жизни, тридцать лет спустя, она оказалалась в комнатке, похожей на шкаф, под крышей дома на углу Плющихи и Смоленской, вдвоем с ребенком. Обеды в институтской столовой она стала брать другие – ломтик рыбы с картофельным пюре и чай. Собачке предлагалась овсянка на бульоне из костей, иногда рыбных.
Ребенка Анна Александровна решилась немедленно окрестить – но, как и после появления на свет Арсения и Ниночки, сделали это дома, и снова крестили двоих – Валентину и Анну – внучку Нины Федоровны, Ниночкину дочку, всего на полгода старшую. Жива еще была, слава Богу, Татьяна Дмитриевна, снова пригласившая на дом знакомого батюшку, но на этот раз – молодого черноокого красавца.
Отец Андрей жил в Гагаринском переулке, в крохотном, сохранившемся после пожара 1812 года, но быстро разрушавшемся ампирном особнячке, таком маленьком, что странно было видеть, как из него выходил иногда на прогулку сенбернар.
Отец Андрей принадлежал к совершенно особому, новому поколению православных священнослужителей. Несмотря на молодость, он долго искал своего пути, одно время жил среди цыган и выучился говорить по-цыгански, прошел через искус католичества, соединившийся у него со страстью к Польше, а изначально – к одной из ее златовласых дочерей, студентке МГУ.
Со всем тем отец Андрей закончил Второй мединститут и принял сан, будучи вполне просвещенным даже по старинным меркам – знатоком греческого, латыни, священных и теологических текстов. Но то ли напряжение этих исканий подорвало силы молодого человека, то ли искал он и пришел, наконец, к своей последней цели не от силы, а от предощущения грядущих страданий.
Крестил он Валентину и Анну уже смертельно больным, хотя все еще красивым резкой, значительной красотой. Медик, отец Андрей знал: жить ему оставалось два месяца. Так и исполнилось.
И вот в солнечный день своей последней осени, отмечая в спине слабые боли – предвестники скорых невыносимых страданий, – шел молодой человек с черной волнисто-блестящей бородой по переулкам Арбата, шел не то чтобы медленно, а не торопясь, благодарно ощущая на лбу и щеках приветно-прощальное тепло бабьего лета. Шел и смотрел на уцелевшие еще арбатские домики. Библейскими глазами задумчиво следил он совершенные линии кариатид, воздевавших округлые белые руки вверх, к фронтонам, на поблекших бирюзовых небесах которых резвились веселые гиппогрифы, не переставая поддерживать когтистыми лапами белые гербы бывших хозяев. Кружась, мягко опускались на тротуар бледно-желтые ладони ясеней, и с тихим металлическими скрежетом задевали асфальт тронутые ржавчиной жесткие листья тополей.
Отец Андрей смотрел и в небо, яркое, по-весеннему безоблачное, и там, в высочайшей выси его, на грани зрения, различал острые серебряные лучи – крылья морских чаек, несущие птиц с северных гнездовий на юг по воздушным путям, с незапамятных времен лежащим там, где теперь Арбат, шпиль МИДа и Смоленская площадь.
Священник, не достигший еще возраста Христа, ровесник родителей тех деток, которых ныне предстояло ему в таинстве крещения навеки обратить в православную веру, подняв горé бархатные свои очи, молился про себя и за детей, и за их родителей и прародителей, и за всех православных.
– Господи Иисусе, - просил отец Андрей, - помилуй чада твоя страждащая и неразумная. Ты убо пути их определи, как и назначи птицам сим пути их небесныя. Спаси и помилуй же их, Господи, пронеси мимо их чашу сию. Избави их, Господи, Христе Божии, от рассеяния и беспамятного забвения, сохрани и преумножи народ твой православный, не дай пропасти и в страдании изгибнути. Аминь.
Так шел отец Андрей, стараясь не смотреть туда, где – он знал – могли бы предстать ему картины разрушения и варварства. Родные ему переулки частью лежали уже в руинах, огороженных безобразными, наспех сколоченными из случайных досок заборами, а на местах многих дорогих сердцу молодого человека особнячков поднимались уже светлокирпичные высокие башни, выстроенные для особых людей и их деток.
Наконец он вышел из-за египетской пирамиды МИДа на Смоленскую. Перед ним лежала вся площадь – перекресток Садового кольца и Смоленской улицы, падающей вниз, к реке, туда, где у Бородинского моста еще несколько лет назад высилась шатровая колокольня Благовещенского храма Ростовского подворья. На углу Плющихи по-прежнему нетронутым стоял четырехэтажный серый доходный дом начала века, под крышей которого, в комнате - шкафе, ждали его сегодня.
Тридцать лет назад родителей будущих новообращенных крестили на Горбатке. И делал это другой знакомый Татьяны Дмитриевны, старый священник отец Федор, но так же тайно.
Горбатка была уничтожена – тому всего два года. Жители наркомпросовских флигельков, увязав, сложив, упаковав свой жалкий скарб, выкинув на помойку дубовую мебель, задуманную и сработанную не для блочных хрущевок, свезя кто на салазках, кто на детских колясках пачки книг к букинистам на Арбате, сами были отправлены на помойки – раскинувшиеся вокруг Москвы пустоши, с едва обозначенными в глине строек улицами. За окнами грязно-серых панельных домов виднелись леса и поля.
И тогда жители Горбатки – старики и старухи, пожилые и молодые – все как один, узнав сроки и сговорившись, съехались с пустошей и собрались над рекой на Бугре перед двумя своими флигельками, чтобы присутствовать при казни. Пожилые – молча, старые и малые – с криками смотрели, не отводя глаз, как разворачивалась для замаха машина, скрежеща, вновь поворачивалась и устремляла круглый каменный шар на цепи прямо в родные стены, в те самые окна, за которыми по вечерам горел знакомый свет, ждали с работы, из школы, из института. Стены были крепкие, и долго пришлось стоять горбатковцам, с изумлением глядя с Бугра в обнажившееся нутро своих комнаток: тут выцвели кое-где обои, а тут стояла кровать, здесь – шкаф, а вот виден и круг на стене – от часов, отмеряющих теперь время в новом доме за лесами, за полями. Но никто не расходился до последнего удара, несмотря на резкий ветер поздней осени, и лишь когда скрежещущая машина втянула в себя железную цепь и, помахивая каменным шаром, поехала прочь, оставив внизу, под Бугром, груду битого кирпича, люди зашевелились, заговорили и, постояв еще немного, стали группами удаляться с этого места, отныне и навсегда для них пустого.
