— Ладно, вы пока пейте, а я послежу за улицей.

Он зашаркал к выходу, встал перед витриной спиной к нам и уставился в стекло.

— Делаю это с трепетом в сердце, — произнес я, открутив крышку бутылки и наливая виски в чашки с кофе. — Полицейский террор в этом городе ужасен. Во времена сухого закона в доме Эдди Марса действовало ночное заведение, и каждую ночь в вестибюле дежурили два полицейских в форме, следившие, чтобы гости не приносили с собой собственную выпивку, а покупали ее в заведении Марса.

Продавец вдруг повернулся и, пройдя за стойку, исчез за дверью с окошечком.

Мы тихонечко отхлебывали кофе с виски. Я рассматривал лицо Вивиан — напряженное, бледное, красивое и хищное. Красный и твердый рот.

— У вас злые глаза, — сказал я. — Что о вас знает Эдди Марс?

Она посмотрела на меня:

— Вытрясла я из него сегодня в рулетке кучу денег, а начинала с пятью тысячами, которые вчера одолжила у него и не должна была трогать.

— Может, это его рассердило. Думаете, именно он напустил на вас того бухальщика?

— Что такое бухальщик?

— Парень с пистолетом.

— Вы бухальщик?

— Конечно, — засмеялся я. — Точнее говоря, бухальщик находится по ту сторону забора. На худшей стороне.

— Я часто думаю, есть ли какая-нибудь еще хуже.

— Мы отклоняемся от темы. Что о вас знает Эдди Марс?

— Думаете, я у него в кулаке?

— Да.

Губы ее скривились.

— Придумайте что-нибудь поостроумнее, Марлоу, пожалуйста. Гораздо остроумнее.

— Как поживает генерал? Я и не пытаюсь быть остроумным.

— Не очень хорошо — сегодня он не вставал. Хоть бы вы перестали меня выспрашивать.

— А я вспоминаю минуты, когда то же самое думал о вас. Что известно генералу?

— Наверное, все.

— Ему рассказал Норис?

— Нет. Уайлд — главный прокурор. Вы сожгли те фотографии?

— Конечно. Вы беспокоитесь за свою сестричку, правда?

— Пожалуй, она единственная, о ком я беспокоюсь. Отчасти тревожусь и за отца, чтобы он не узнал о некоторых вещах.

— С иллюзиями он распрощался, но у него, полагаю, есть еще гордость.

— Мы же одной крови, и в этом весь ад, — она смотрела на меня глубокими, отсутствующими глазами. — Не хочу, чтобы, умирая, проклял свою кровь — она всегда была бешеной, но не порченой.

— А теперь порченая?

— По-моему, вы так думаете.

— О вашей — нет. Вы просто играете свою роль.

Она опустила глаза. Отхлебнув кофе, я раскурил себе и ей по новой сигарете.

— Значит, вы стреляете в людей, — тихо сказала она. — Вы убийца.

— Я?! Как прикажете понимать?

— Газеты и полиция преподнесли все прекрасно. Только я не всему верю, что приходится читать.

— И вы думаете, что на моей совести Гейджер — или Броди, а может, оба?

Она промолчала.

— Мне не пришлось этого делать. Но, полагаю, мог бы, и ничего мне за это не было бы. Любой из них не моргнув глазом начинил бы меня свинцом.

— Тогда, значит, вы убийца в душе, как все фараоны.

— Глупости.

— Один из тех темных, отвратительно-хладнокровных субъектов, которые к людям испытывают столько же чувств, сколько мясник к забитому скоту. Я это сразу подумала, как только вас увидела.

— Слишком много у вас сомнительных приятелей, чтобы думать так, а не иначе.

— Они все — ангелы по сравнению с вами.

— Благодарю, миледи. Только и вас ведь не назовешь невинной овечкой.

— Давайте убираться из этого мерзкого городишка.

Расплатившись, я сунул бутылку в карман, и мы удалились. Продавец по-прежнему отнесся ко мне без симпатии.

От Лас Олиндас мы промчались через вереницу мокрых прибрежных поселков с домишками-хибарами, поставленными на песок вблизи от гудящего прибоя, и с домами побольше, стоящими подальше на дюнах и скалах. Кое-где светилось окошко, но в большинстве домов было темно. От моря тянуло запахом водорослей. На мокром бетоне пели шины. А мир казался сплошной мокрой пустыней.

Мы подъезжали к Дель Рей, когда она заговорила впервые после отъезда из аптеки, и голос ее звучал глухо, будто скрывая внутреннее волнение.

— Сверните к пляжному клубу в Дель Рей — хочу взглянуть на море. Это первая улица налево.

На перекрестке горел желтый светофор. Свернув, я стал спускаться по холму с высоким обрывом с одной стороны и трамвайными рельсами справа. Вдалеке мерцали разбросанные огоньки, еще дальше — фонари у мола и легкая дымка, оставшаяся от тумана. Там, где трамвайная линия сворачивала к обрыву, дорога пересекала рельсы, затем выбегала на мощеную полосу набережной, окаймлявшей открытый, незастроенный пляж. Вдоль тротуара набережной стояли машины с выключенными фарами, обращенные к морю. Огни пляжного клуба сияли метрах в двухстах дальше.

Выключив мотор и фары, я остался сидеть, не отнимая рук от руля. Прибой под редеющей дымкой бурлил и пенился почти беззвучно и незаметно, подобно всплывающей из подсознания догадке в попытке обрести форму.

— Сядьте ближе, — почти хрипло произнесла она.

Я подвинулся от руля к середине сиденья. Слегка обернувшись, словно собираясь смотреть в окно, она молча откинулась назад, точно в мои объятья, едва не стукнувшись головой о руль. Глаза были закрыты, лицо побледнело. Потом распахнула ресницы, так что сверкание глаз было хорошо видно во тьме.

— Обнимите меня, вы — зверь.

Я обнял ее сначала слегка — волосы ее щекотали мне лицо, потом, приподняв, обнял покрепче, постепенно приближая лицо к своему. Веки ее затрепетали, словно крылышки моли.

Я поцеловал ее крепко и быстро, затем последовал затяжной, пронзительный поцелуй. Губы ее раскрылись под моими, тело затрепетало.

— Убийца, — шепнула она. Прижав к себе податливое тело, я чувствовал, как ее дрожь передается мне, и целовал, целовал… Через какое-то время она чуть откинула голову, чтобы спросить:

— Где вы живете?

— Хобарт Армс, Франклин.

— Никогда там не бывала.

— Хотите поехать?

— Да.

— Что о вас знает Эдди Марс?

Тело, покоившееся в моих объятьях, застыло, дыхание прервалось. Откинув голову подальше, она уставилась на меня широко открытыми, темными глазами.

— Значит, вот как, — тихо, без выражения произнесла она.

— Именно так. Целоваться очень приятно, только ваш отец нанимал меня не для того, чтобы спать с вами.

— Свинья, — спокойно, не двигаясь, обронила она.

Я рассмеялся ей в лицо:

— Надеюсь, не думаете, что деревянная чурка. Не слепой я, и кровь у меня горячая, как у любого. Переспать с вами несложно — дьявольски легко. Что о вас знает Эдди Марс?

— Скажете еще раз — закричу!

— Кричите, пожалуйста.

Быстро отодвинувшись, она уселась подальше в угол.

— Люди стреляются и из-за такой малости, Марлоу.

— Люди стреляются практически из-за ничего. Уже в первую встречу сказал вам, что я детектив, — будьте любезны, вбейте это в вашу хорошенькую головку. И я в самом деле детектив, а вовсе не изображаю его.

Дернув сумочку и выхватив платок, она закусила его, отвернувшись к окну. Слышен был треск разрываемой ткани — зубы работали медленно, методично.

— Почему вы решили, будто он про меня что-то знает? — прошептала она в платок.

— Дает вам выиграть кучу денег, а потом посылает бандита отнять их. А вы лишь в меру удивлены. И ни слова благодарности за то, что я вас защитил. Думаю, все это было просто какой-то комедией. Не хотелось бы льстить себе, но можно предположить, что все было разыграно хотя бы отчасти ради меня.

— Значит, вы думаете, что он может позволить мне выиграть или проиграть, как ему хочется?

— Конечно. При круглых ставках — в четырех случаях из пяти.

— Я должна сказать, что ненавижу вас, мистер детектив?

— Ничего вы мне не должны. Свой гонорар я получил.

Она вышвырнула в окно разорванный платок.

— Вы исключительно любезны с женщинами.

— Целоваться с вами очень приятно.

— И прекрасно владеете собой. Это так лестно. Ваша заслуга, или ради моего отца?