По-видимому, в июле у Фрица появились свободные вечера, и у него снова возникла потребность в откровенном разговоре с Зуттером. При этом субъективная потребность в таком разговоре сокращалась пропорционально росту объективной необходимости. Говоря без обиняков: речь шла о разводе и, стало быть, о деньгах. Моника осталась в Пирмазенсе со своим Фолькером (уже одно имя звучит кощунственно[18]), осталась, чтобы удержать на плаву семейную лодку с матерью-наркоманкой и двумя растерявшимися дочерьми, предоставив перегруженному работой Фолькеру лишь взирать на ее усилия, взирать беспомощно и благодарно. Кстати, он был вовсе не врачом, а всего лишь стоматологом — тоже типичная черта его характера. У Моники и в мыслях не было выходить замуж за зубного врача в Пирмазенсе. «Глупость с супружеством больше не повторится. Я жду от тебя только великодушного согласия на развод», — сказала она Фрицу. И при этом потребовала вернуть свои деньги.

Зуттер сначала легкомысленно решил, что у Моники в Пирмазенсе точно такая же трудная задача, какая была поставлена перед перевозчиком: переправить через реку кочан капусты, козу и волка таким образом, чтобы все остались целы. Но Фриц заставил друга взглянуть на проблему серьезно.

— Ты плохо знаешь эту женщину, — сказал он, — она идет по трупам. Но, — добавил он трагически торжествующим голосом, — в свое время мы решили объединить наши состояния. Пусть ее зубодер сам финансирует свое развивающееся предприятие. Они у меня узнают, что бывает, когда от святости брачных уз остается какое-то нелепое «партнерство на конкретный отрезок жизни». Язык сломаешь. Это же глумление над здравым смыслом. Они у меня схлопочут большие неприятности!

— Они, они, — сказал Зуттер. — Одна из этих «они» все еще твоя жена. Но с тех пор как ты стал трахать свою бухгалтершу, твой жизненный тонус явно повысился.

— Ты вульгарен, — сказал Фриц.

— Зато ты сплошное благородство. Я лишь сделал выводы из нашего последнего разговора.

— Я так не выражался.

— Еще бы. Но протокол требует ограничиваться существом дела. Своей самоотверженной службой эта дама еще раньше заслужила твою благосклонность, к воздержанию тебя вынуждали только священные узы брака. Теперь Моника подобной чуткости с твоей стороны уже не заслуживает. А ты всего лишь человек. Ну и позволил себе быть человеком.

— Друзья познаются в беде, — сказал Фриц.

— Кроме того, она… кстати, как ее зовут?

— Жанетт, — неохотно ответил Фриц.

— Кроме того, Жанетт ловко управляется не только с бухгалтерскими счетами. Она прирожденный менеджер, и теперь ничто не мешает ее таланту проявить себя в полной мере. Я выражусь неприлично, если скажу, что тебя можно поздравить с «хорошей советницей»?

— Нет, всего лишь съязвишь. Но тут ты абсолютно прав. Впервые за десять лет у нас дебет сошелся с кредитом. Теперь у нашего центра бездефицитный бюджет.

— Ну, тогда тебе недолго ждать благословения швейцарской церкви. Кстати, как Жанетт предпочитает произносить — «бугалтер» или «бухгалтер»?

— Бухгалтер, разумеется, — ответил Фриц.

— Само собой. Я слышал, точно так же произносит это слово и господин Кинаст, бывший прокурист «приносящей доход сберкассы». Муж той женщины, что держала на коленях мою голову, когда я подыхал, истекая кровью. Бухгалтер. Почти как «бюстгальтер». Но ничего похожего на «адюльтер» — не на тот слог падает ударение. Жанетт — то, что надо для твоего благочестивого дома. Уж она постарается, чтобы Моника не добралась до ваших денег.

— В этом ты можешь быть уверен. Не доберется даже с помощью адвоката из Пфальца. Закадычного дружка Хельмута Коля! Можешь себе представить такое после всего, что мы с ней пережили?

— Очень даже могу.

Они сидели рядом на задней террасе и наблюдали за ливнем, который хлынул таким шумным водопадом, что дух захватывало, во всяком случае приходилось повышать голос, что в разговоре о столь деликатных вещах было не совсем уместно. Возмущенная глумлением над собой природа репетировала всемирный потоп.

— А как обстояли дела у вас? — спросил Фриц. — У Руфи ведь были деньги.

— И довольно много, я думаю.

— Ты думаешь? — удивился Фриц. — А самих денег ты не видел?

— Не видел, — подтвердил Зуттер. — Мы жили, не объединяя наших состояний. На этом настояла Руфь. Доставшееся ей от тети наследство не должно было играть в нашей жизни никакой роли.

— Однако же сыграло. Теперь наследник — ты.

— Нет, я ничего не унаследовал. После смерти Руфи ее состоянием распоряжается адвокат, исполнитель ее завещания. Он выплачивает мне ежемесячную ренту, ровно столько, сколько я получал, работая в газете.

У Фрица на какое-то время отвисла челюсть.

— Ты получаешь ренту из наследства своей жены, но само наследство тебе не принадлежит?

— Так мы с ней договорились, — пояснил Зуттер. — «Пока я жива, ты кормишь меня, — сказала Руфь. — Я буду кормить тебя, когда умру. Мне тетины деньги достались незаслуженно. А она их выстрадала. Ради них она терпела своего мужа». Из этих денег Руфь оплатила наш дом, вот и все. «Мой рак и так обходится мне слишком дорого, не хватало еще тратить на него деньги», — говорила она.

— А если заболеешь ты? — спросил Фриц.

— У меня обязательная страховка, а что сверх того, оплачивает адвокат. Например, за шутку с прострелом моего легкого ему пришлось выложить кругленькую сумму.

Устроившись на сухом краешке настила под шиферной крышей, кошка пристально вглядывалась в шевеление сочной зелени под ударами дождевых струй. Морщины на лице Фрица словно застыли.

— Ты хочешь сказать, когда у тебя появляются расходы, ты отсылаешь счет адвокату, и он оплачивает его из твоих же денег?

— Примерно так. Но это, как ты уже слышал, не мои деньги.

— Эмиль, — сказал Фриц, — но ведь ты же не под опекой?

— В финансовом отношении — под опекой, и это меня устраивает. Я не люблю иметь дело с деньгами.

— И кто же этот твой… этот ваш адвокат?

— Доктор Шпитцер.

— Почему именно Шпитцер? Этот реакционер! Этот головорез!

— Драматический тенор, — сказал Зуттер, — специалист по правам человека. Его бухгалтерские счета всегда на высоте. Не я его выбирал, а Руфь. Roma locuta, causa finita[19].

— Речь, должно быть, идет о миллионах, — прошептал Фриц.

— Вполне возможно, — согласился Зуттер. — Но меня это никогда особенно не интересовало. Ты знаешь, Фриц, я рос в трудных условиях, у нас дома говорили только о том, чего у нас не было: все о деньгах да о деньгах. Поэтому я поклялся, что никогда не стану ими заниматься. Независимо от того, будут они у меня или нет. Матушка Фортуна позаботилась, чтобы это мое желание исполнилось, и деньги у меня действительно были благодаря Руфи. И для меня стало делом принципа жить так, словно у меня их нет. Этот принцип разделяла со мной и Руфь, в ее миллионах мы не нуждались.

— Господи, везет же людям. И на что тратятся эти деньги?

— Руфь поддерживала несколько фондов, как и ее тетя. «Врачи без границ», «Гринпис» и еще парочку других, о которых она не любила распространяться. Для одной религиозной общины в Индии она основала монастырь.

— И ты еще удивляешься, — совершенно серьезно заметил Фриц, — что кто-то хотел убрать тебя с дороги?

— Кому это могло понадобиться? — спросил Зуттер.

— Как кому? — рассеянно переспросил Фриц. — Я не сыщик, я всего лишь теолог, но дай мне десять минут, и я отыщу тебе сотню мотивов.

— Валяй, — весело согласился Зуттер.

— Для управляющего наследством Руфи ты обременительный нахлебник. Твоя ежемесячная рента — это же чистая трата денег. Эту графу расходов вполне можно убрать.

— Что ж, Шпитцер на роль преступника вполне сгодится. Валяй дальше.

— Ему и не надо было делать это своими руками. Ты говоришь, что не знаешь, на что тратятся деньги. За этим может стоять организация, которая возьмется быстро решить твой вопрос.