Так ты и жил. Ты и подумать не мог, что с Ялу все обернется иначе и ты предстанешь перед судом.

«Да, перед судом предстал именно я», — пожаловался ты с милой ужимкой. Ты привык портить другим игру — игроки любят жить с риском. Но скандал на всю страну? Всеобщее моральное осуждение? «Церковный вестник» не постеснялся сравнить тебя с царем Давидом: целые стада овец называл он своими, а потом не только отнял у бедного Урии его единственную овцу, Вирсавию, но и послал его на смерть. «Твое здоровье», — сказал ты в этом месте совсем некстати: просто пришло время заказывать третью бутылку вина. По причине возмущения несправедливыми преследованиями, которым ты подвергся, мы не смогли воздать должное чудесным белым трюфелям: «Единственный грех, который нельзя простить», — заметил ты на сей раз очень к месту. — «В таких случаях помогает только вино». И мы не остановились на полпути. К тому же возмущение твоими незаслуженными мучениями не выходило за рамки приличий. Ты был оживлен и по-детски возбужден рассказом о перенесенных тобой испытаниях.

«Поверишь ли, — сказал ты, — мы сидели, глядя друг другу в глаза, но это длилось недолго. Она отвернулась, улыбнувшись, не потому, что смутилась; она решила, что я все уже в ней разглядел. При том что разрез ее глаз нарисовать было очень трудно: один лишний штрих мог все испортить. Поэтому я так и вглядывался в нее. Должно быть, она не так меня поняла. На чем мы остановились? Она отвернулась от меня. И только тяжело дышала. Сидела в пяти метрах от меня и дышала так, что между ног у меня стало вдруг горячо. Бешено забился пульс, сначала между ног, потом в запястье, на шее, везде…»

Когда я попытался отвлечь тебя от подробностей твоей мужской готовности, ты глотнул вина и сказал: «Сейчас закончу. Я и тогда кончил быстро. Когда я овладевал ею, она сопротивлялась. Но при этом молитвенно закрыла глаза. Она и впрямь загнала меня донельзя, скажу я тебе. Это было настоящее сражение, Эзе, и не было такого оружия, какого она не применила бы. Она впивалась зубами в мою шею, я думал, она разорвет мне артерию; она запускала все десять ногтей мне в бока и бедра, расцарапывая кожу до крови. Она разрисовала меня, словно жертву, которую собиралась принести своим богам, то есть самой себе и никому другому. Представь себе, что твое тело сдавили клещами, тебя знобит от боли, в то же время твой член словно приморозило, а между тем ему надо постараться, чтобы бог сжалился надо мной. Бог, может, и сжалился бы, но эта женщина не знает жалости».

С отсутствующим взглядом ты ел ложечкой свой крем сабайон, гордость ресторана Эмилио. Все это ты не мог мне не высказать, и если я был твоим другом, то должен был разделить твои страдания.

«С этого момента, ты понимаешь, она стала моей, — сказал ты, но в твоем голосе не было радости. — Скорее, я стал принадлежать ей. С кровавыми царапинами на коже. На следующих сеансах Ялу была совсем другой. Нежный ребенок, смеющийся и прыгающий, словно мячик. После занятий любовью я рисовал ее, по возможности обнаженной. Но чем обнаженнее она была, тем целомудреннее выглядела. Закутанная в свою наготу. Такой я ее и рисовал, всякий раз без лица. Хочешь взглянуть на рисунки?»

«Как-нибудь в другой раз», — сказал я.

Не в твоем стиле хвастаться своими успехами, сказал ты. Ты только хотел продемонстрировать мне свои раны. Не до двусмысленностей, когда наталкиваешься на ледяную скалу. Ты должен был рассказать мне о постигшей тебя катастрофе. Ты подцепил женщину с топором. Не царем Давидом был ты, а жалким псом. Чтобы по крайней мере объяснить мне это, ты выложил за ужин у Эмилио пятьсот франков, включая чаевые.

И что же дальше? Ялука вцепилась в тебя, «не думая о потерях», так, если я не ошибаюсь, ты подвел итог своим признаниям перед судом. Твоей профессиональной репутации эти «потери» вряд ли особенно повредят — в этом я мог тебя заверить. Мужчина, ради которого женщина идет на убийство, без дела не останется. Но чего будет ждать женщина от этого мужчины, сидя два года в тюрьме? И потом?

В этом месте — как раз подали крепкий кофе, к которому тебе потребовалась двойная порция виноградной водки, — ты успокоился. Правда, пожелал внести поправки в мою статью. «Конечно же, Ялу убила своего мужа не из жалости, Эзе, только не из жалости! И не потому, что заботилась о его достоинстве. В ее глазах он, алкоголик, давно уже оставил его в сточной канаве. Она убила его, Эзе, когда он назвал наши отношения „твоей любовной связью“. Это еще было мягко сказано, он употреблял и другие слова. И не последним из них было — потаскуха. Но на связь, на интрижку, чем занимаются как бы между делом, руководствуясь календарем-еженедельником, — она, Эзе, не могла рассчитывать. Такую интрижку даже в браке она сочла бы достойной смерти. Хельмут жил только ради нее. Но за эти слова — твоя любовная связь! — он должен был умереть. Между нами не было никакой связи и никогда не будет — ни через два года, ни через сто лет».

В твоих глазах застыла неприкрытая паника, ты не мог ее скрыть никаким Pinot grigio, никакой виноградной водкой. Почему она не повесилась как следует? — читал я в твоих глазах. Почему ее не приговорили к пожизненному заключению? А ты, Эзе, еще и способствовал смягчению ее наказания! Как мне жить с этим? Что будет с моим искусством? Что станет со мной? Хорошо, ее в конце концов вышлют из страны. Но что произойдет до этого? И что она будет делать потом? Что натворит, прежде чем убраться отсюда?

— А что думает по этому поводу Леонора? — спросил я.

— Ты же ее знаешь, — глухо ответил он. — Лео есть Лео. Мы возьмем к себе Зиглинду. Зигги.

— Девочку, — сказал я.

— Ей уже восемь лет.

— Чем она увлекается?

— Музыкой, — не без гордости ответил ты. — Играет на скрипке. Очень талантлива. У меня нет слуха, я не могу оценить ее игру, но Лео может. У нас с ней нет детей.

— Ты, значит, теперь отчим. Поздравляю.

Ты скривился, словно съел лимонную дольку.

— Боюсь, — сказал ты, — как бы этим талантом не пришлось заниматься мне. Я не умею возиться с детьми. Зато Лео умеет.

Зато Лео. Ясно, откуда ты ждешь помощи в беде. Тебе не совсем ясно, чего Лео хочет от Ялуки. Благодарности?

— Худшие вещи на свете совершаются из благодарности, — сказал я.

— Ты умеешь меня успокоить.

— Я этого совсем не хотел.

— Тогда скажу тебе только одно: Лео — это человек.

— Она могла бы дать тебе отставку.

— Могла бы устроить скандал. И знаешь, почему она этого не делает? Потому что она — человек!

— Раз она человек, то ты еще добьешься успеха.

— Я полагал, ты знаешь ее лучше. Леонора и я уже тридцать лет вместе и знаем друг друга вдоль и поперек. Нам довелось пережить не только это. Это просто чудо, что она все еще меня любит. Без этого чуда меня уже не было бы. Меня бы давно расстреляли.

— Спасибо за ужин, — сказал я. — Думаю, я еще напишу тебе.

— Только не в газету.

— О вас — никогда в жизни.

— Эзе, — сказал ты, — твоя статья была — высший сорт. В этом с тобой никто не сравнится. Ты тоже человек. Иначе я не стал бы перед тобой исповедоваться. Даже не знаю, как тебя благодарить. Ничто человеческое тебе не чуждо.

— Если ты хотел сделать мне комплимент, то знай: человек — животное совсем не доброе.

— Мне ли этого не знать, Эзе, — улыбнулся ты. — Тогда спокойной ночи, и передавай привет Руфи. Вызвать тебе подъемник?

— Нет, я с удовольствием пройдусь пешком, надо подышать свежим воздухом.

И мы наконец искренне рассмеялись, Йорг.

После этого Зуттер еще несколько раз встречался с художником. Папка с «запоздалыми остротами» сохранила краткую запись одного разговора, позволявшую сделать заключение, что Зуттер, судя по всему, подумывал о разработке темы Йорга фон Бальмооса. Зачем? Чтобы от него избавиться?