— Куда это ты? — спросила его мать. — Почему бы тебе не посидеть за книгой? На будущий год отошлю тебя в город. Будешь жить в доме деда, он наставит тебя на путь истинный. Там уж тебе не позволят в эдакую темень выходить из дома.

— Так было в старое время, — огрызнулся Нареш. — В городах теперь электричество.

И ушел. На улице слуги поили скот.

В саду снова засвистела птица.

Мать Нареша выглянула в окно, всматриваясь в темноту, и вдруг вскочила как ужаленная.

— Он там, в саду, вместе с натни!

Тхакур не на шутку рассердился. Этот обычно спокойный и рассудительный конгрессист, до хрипоты разглагольствовавший о справедливости и ненасилии, теперь взорвался, как пороховая бочка, в которую попала искра.

— Джоварсинх! — загремел он. — Ты спишь или сторожишь?!

— Приказывайте, кормилец, — дрожа от страха, пролепетал слуга, наскоро подвязывая дхоти.

— …Давай убежим, — говорил в это время Нареш Чанде в саду.

— Но куда?

В темноте щебетали две невинные души, беспечные в своей юности, полные радужных надежд и совершенно не знающие мир.

— Уедем куда-нибудь далеко-далеко, где будем только мы вдвоем, — говорил Нареш.

— Разве это возможно? — смеялась Чанда.

— Почему нет? Я все мечтаю уехать в такое место, где дули бы прохладные ветры, ласково светило бы солнце, где никто никого не бьет и никто никого не притесняет…

Чанда как завороженная смотрела на Нареша.

— Разве есть где-нибудь такое место? — удивилась она.

— Чанда, ты поедешь со мной? — вместо ответа спросил Нареш.

— Поеду.

— Не побоишься?

— Чего?..

В доме нарастал шум.

А потом привели Нареша. Его вели двое слуг. Он отбивался от них и кричал:

— Отпустите меня, пустите!

— Вот у нас в Аджмере и Удайпуре совсем нет натов, — говорил старый тхакур Рагхунадх… — А здесь восток, братец. Именно поэтому они ведут себя так нагло. Их бы…

Чанду держали еще двое слуг.

Их подвели к самой двери и отпустили, окружив плотным кольцом.

— Привели, госпожа, — доложила служанка.

Мать Нареша сидела на кровати. Лицо ее было мрачным и решительным. Она походила на приготовившуюся к прыжку львицу. Чанда была совершенно спокойна, даже улыбалась. Все происшедшее несколько смутило ее. Но она не чувствовала себя виноватой и стояла с гордо поднятой головой. В этот момент она выглядела особенно красивой.

— Ты захотела стать моей невесткой? — загремела тхакурани.

Чанда внимательно посмотрела на нее и почтительно поклонилась.

Глаза Чанды и матери Нареша встретились. Надвигающаяся старость усмотрела в цветущей юности дерзость и вызов. А другая?! Она пристально вглядывалась в мать своего возлюбленного и думала: «Неужели это вскормившая его мать? Эта женщина совсем забыла, что такое свобода». А свобода Чанды тяжким бременем легла на ее жизнь. Одна, молясь о бессмертии души, почитала отжившее, а другая каждый миг своей жизни хотела посвятить возлюбленному, нисколько не задумываясь, угодно это богу или нет; одна была матерью, другая — девушкой; одна была охвачена страхом, другая — бесстрашием. Обе, не отрываясь, смотрели друг на друга. Глаза матери одновременно выражали ненависть и тревогу, высокомерие и гнев. Глаза Чанды светились любовью и преданностью, чистотой первой дружбы и мольбой о счастье. Мать Нареша походила на сверкающую в небе молнию. А Чанда была похожа на распустившийся, наполненный ароматом цветок. И мать Нареша не могла вынести взгляда Чанды. Ей на мгновение показалось, что Чанда чиста и невинна и к тому же прекрасна, как утренняя заря. Она невольно поддалась ее очарованию.

Но тут вмешалась служанка.

— Не желаешь отвечать, натни? — крикнула она.

Лицо матери вновь исказилось. Добрые чувства сверкнули и погасли.

— Почему молчишь? — спросила она.

— Я стану вашей служанкой, — кротко ответила Чанда.

Тхакурани ударила Чанду по лицу.

Нареш бросился к матери и схватил ее за руку.

— Нет, нет, пусть бьет, — остановила ее Чанда.

Тхакурани трясло от негодования. Сын, которого она вскормила, посмел схватить ее за руку из-за какой-то натни! Как она теперь покажется людям на глаза?! Такое оскорбление и от своего же сына!

— Джоравар! — позвала она.

— Да, госпожа, приказывайте!

— Держи его!

Тот бросился к Нарешу и схватил его.

— Разве для этого я взрастила тебя, негодный мальчишка?! — кричала тхакурани. С кулаками она набросилась на Чанду. — С таких-то пор показываешь свой распутный нрав! Завлекаешь мальчика, низкая натни! Вот тебе! Нравится? На! Получай!.. — Тхакурани с остервенением била девушку, но та не плакала, даже не вскрикнула. Она молча сносила побои и тогда, когда ее принялись избивать служанки тхакурани. А потом Чанда упала, так и не проронив ни слезинки.

Тхакурани от злости рвала на себе волосы.

— Унесите ее! — крикнула она.

На руках у женщины были массивные браслеты. Они оставили глубокие раны на голове Чанды, из них текла кровь. Нареш широко раскрытыми глазами смотрел на окровавленное лицо возлюбленной.

— Терпи, наследник, — проговорил Джоравар, когда Чанду подняли и потащили к двери.

Но Нареш бросился к матери и закричал:

— Ты больше мне не мать! Ты — ведьма! Ведьма! Почему ты не придушила меня сразу, как только я родился? Ты пролила кровь не только моей Чанды. Ты напилась и моей! Ты растерзала мне сердце и по капле выпила мою кровь…

Мой друг, тхакур Викрамсинх, был в замешательстве. Ганди смотрел на него с портрета и улыбался крушению чести семьи тхакура. Как истый гуманист он спокойно взывал к его человечности.

Послали за Сукхрамом.

Тхакур не мог смотреть ему в глаза.

— Я касаюсь твоих ног, тхакур-джи, за то, что ты не до смерти избил мою дочь, — через силу проговорил Сукхрам. — Кто-нибудь, принесите воды, — обратился он к присутствующим.

Сукхрам гордо выпрямился. Затем он склонился над Чандой и поднял ее на руки.

— Тхакур, что бы ни случилось в жизни, я никогда не забуду, что ты дал мне сегодня воды — омыть чаны моей дочери…

Я возвращался с прогулки в радостном настроении. Запах ююбы опьянил меня: я забрался на гору и наблюдал оттуда заход солнца. Каким прекрасным было это зрелище!

И тут мне встретился Сукхрам с Чандой на руках.

Я вытер своим платком кровь с ее лба и неожиданно для себя приложил платок к губам и поцеловал. Признаюсь, сердце у меня холодное. Люди утверждают, что я сух и суров, но тогда у меня на глазах были слезы.

Чистая, непорочная Чанда! Она походила на великую дочь гор, богиню Уму, которая с заоблачных вершин Гималаев клялась в вечной любви к богу Шиве. Как и она, Чанда тоже была жрицей любви! Израненная Чанда напоминала отважного и непобедимого брахмачари Бхишму, который в ожидании смертного часа возлежал на своем последнем ложе из стрел…

— Как же нам дальше жить, Сукхрам? — проговорил я.

— Я не понимаю, господин.

— В том-то вся и беда! Ты не понимаешь, а заносчивость людская, обманув тебя, воровски присваивает часть твоего заработка во имя высшей справедливости. Политические лидеры рассказывают о морали и религии. Один дает одно наставление, другой — другое. Но все это воздушные замки, воздвигнутые на фундаменте из лжи и обмана…

— Господин мой и брат, ты говоришь об ушедших днях? — спросил Сукхрам.

А Чанда уткнулась ему лицом в грудь. Он стал поглаживать ее голову, и мне показалось, что это отшельник Канва гладит по голове Шакунталу.

— Кто тебя бил? — спросил я.

— Не помню, — кротко ответила Чанда.

Тогда мне показалось, что все мои знания равны нулю. А я-то высокомерно полагал, будто что-то знаю! Чанда! Вот кто по-настоящему знает жизнь! И еще мудрецы, когда говорили: «Достигай высшего совершенства».

Я как завороженный продолжал смотреть на Чанду. В душе у меня все кипело, из нее готов был вырваться громкий и отчаянный стон. Все хотят сделать счастливым этот мир, думал я. И все стремятся подавить друг друга своим высокомерием, богатством, родовитостью, кастой, должностью. Стоит какому-нибудь ничтожеству любым путем, а чаще всего лестью взобраться наверх, как на свет выползает семейственность и кумовство. Скрывая пустоту под маской высокомерия, они стремятся увековечить свое положение. Для них невыносим свет разума и истины, потому что тогда видно их вопиющее своекорыстие. Пустота одного тесно переплетается с никчемностью другого, и оба они помогают друг другу маскировать свое истинное лицо.