Она жила в атмосфере, пропитанной страхом; если б когда-нибудь она познала доброе к себе отношение, все было бы иначе. Деревья, казалось, угрожали, таили злой умысел. Всю жизнь она воспринимала себя как приговоренную жертву, и вот лес стал злой силой, готовой ее истребить. В отчаянии она попыталась было бежать, но споткнулась о невидимый корень и чуть не упала. Ветки цеплялись за волосы, тянули назад, и, отпуская, жестоко хлестали. Меж черных иголок сверкали ее серебряные вырванные пряди; они станут метками, по которым пойдут ее преследователи, следами, ведущими к жертве. Она наконец выбежала из леса, но лишь для того, чтобы упереться в поджидающий ее фьорд. От воды поднималась зловещая эманация, нечто первобытное, дикое, требующее жертв, жадное до человечины.
Абсолютная тишина и полное одиночество внушали такой ужас, что она на секунду замерла. С наступлением ночи пейзаж приобрел новые страшные черты. Со всех сторон укрепились многочисленные отряды деревьев, неприступная стена горы ощетинилась стволами. Внизу, превратившийся в невероятный ледяной вулкан фьорд извергал губительный огонь поглощаемого солнца.
В сгущающихся сумерках можно было ожидать самого страшного. Страх охватил ее, она старалась не смотреть на поднимающиеся из воды призрачные фигуры, но, чувствуя, как они скользят к ней, в панике бросилась прочь. Одна из них нагнала ее и окутала, как эктоплазмой, мягкими, липкими путами. Подавив бешеный крик, она вырвалась и побежала слепо, наугад, неистово, задыхаясь. Сознание заблокировал кошмар, думать она не могла. В свете последнего угасающего луча она споткнулась о невидимые камни, поранив колени и локти. Шипы раздирали ее одежду, царапали лицо. Тонкий лед, окаймлявший берег фьорда, треснул, и она промокла в ледяной воде. Каждый вздох приносил боль, как будто в грудь вонзался острый нож. Она не осмеливалась ни на секунду остановиться или хотя бы замедлить бег, принимая громкие удары собственного агонизирующего сердца за шаги преследователей. Вдруг она поскользнулась на насте, не смогла удержаться, и упала лицом в сугроб. Снег забил рот, все кончено, она больше не встанет и уже никогда не побежит. Но судорожно напрягшиеся мускулы безжалостно вздернули ее на ноги, требуя продолжить борьбу за существование. Постоянные издевательства, которым она подвергалась, когда была более всего уязвима, исказили саму структуру ее психики, превратили в жертву, предназначенную к уничтожению, и не важно, обстоятельствами или людьми, фьордами или лесами — в любом случае избежать этого она не могла. Нанесенный ей непоправимый вред уже давно предопределил ее судьбу.
Вверху виднелась черная как смоль скала, холм, гора, неосвещенная крепость, подпираемая штыками черных елей. Ее слабые руки слишком сильно дрожали, чтобы справиться с дверью, но судьба затащила ее внутрь.
Растянувшись на своей кровати, она ощущала, что враждебный, чуждый, мерзлый мрак прижался к стене, как ухо подслушивающего врага. В полнейшей тишине и одиночестве она лежала, смотря в зеркало, и ожидала своей участи. Осталось уже недолго. Она знала, что в звуконепроницаемой комнате, куда никто не сможет и не придет ее спасти, должно произойти страшное. Комната — ее враг, и так было всегда. Она всегда понимала, что стены не защитят ее, чувствовала их холодную враждебность, разлитую в воздухе. Они ничего не могла поделать, ей не к кому было обратиться за помощью. Ей, покинутой, беспомощной, оставалось лишь ждать конца.
В комнату без стука вошла женщина и остановилась в дверях; красивая, отталкивающая, одетая во все черное, высокая и грозная, как дерево, она вела за собой сонм неясных очертаний, которые держались в тени позади нее. Девушка сразу узнала своего палача, чью враждебность всегда ощущала, но не понимала; будучи слишком невинной, или же слишком погруженной в мир своих фантазий, она не могла предположить очевидное. И вот теперь два холодных, ярких, безжалостных, нашедших свою жертву глаза отразились в прозрачных глубинах зеркала. Ее широко распахнутые глаза были черны от ужаса, два глубоких колодца страха, интуитивно предвидевшие кошмар. Потом сознание неотвратимости неизбежного победило; пережив регрессию, она снова стала покорным, забитым ребенком, запуганным постоянным дурным обращением. Оробевшая, она покорилась командному тону женского голоса, поднялась и нетвердыми шагами сошла с помоста. Лицо ее было бледнее бумаги. Ее схватили за руки, она вскрикнула, слабо забилась. Рот зажали ладонью, связали руки за спиной, со всех сторон подхватили, поволокли прочь из комнаты.
В лесу становилось все темнее, я уже не различал очертаний тропинки. В итоге я потерял дорогу и вышел в другом месте, ближе к стене. Ее прочность и отсутствие трещин произвели на меня впечатление. На стене темнели контуры часовых, двое из них двигались навстречу друг другу и должны были пересечься прямо надо мной. Я застыл в тени черных дерев, рассчитывая остаться незамеченным. Они громко топали, лютый мороз усиливал звуки. Они встретились, щелкнули каблуками, обменялись паролем, разошлись. Я пошел дальше, и шаги их стали стихать. У меня возникло удивительное ощущение, что я живу одновременно в нескольких измерениях; и измерения эти, находя одно на другое, создавали невообразимую путаницу. Вокруг огромные, как дома, валуны, напоминавшие головы казненных великанов, лежали на том же месте, где когда-то остановились, скатившись с гор. Вдруг я услышал голоса, оглянулся, но никого не увидел. Звук, похоже, раздавался из-за валунов, и я пошел разведать. В синих сумерках желтым цветком расцвел источник света: передо мной был уже не кусок скалы, а деревянный дом. Внутри переговаривались люди.
Послышались крики, удары, испуганное ржание лошадей — все голоса сражения. Полетели стрелы, замолотили палицы, заскрежетало, забряцало железо. Странно одетые мужчины волнами пошли на приступ; ловкие, как гориллы, они взбирались на стену, цепляясь ногами и руками, держа сабли в зубах. Их были тысячи, и сколько бы ни сбрасывали их со стен, тут же подступала новая волна. Когда все защитники были истреблены и вторая линия обороны отброшена в глубь города, захватчики, оказавшиеся внутри, открыли ворота, и войско хлынуло, как океанский прилив. Жители забаррикадировались в своих домах, в городе царил хаос. На узких улицах шел рукопашный бой, свирепые, бессмысленные вопли, похожие на крики диких животных, эхом отдавались от стен. Пришельцы, заливая вино в глотки, носились по городу, как безумные, и рубили все, что им попадалось на пути — мужчин, женщин, детей, животных. Вино, смешиваясь с потом и кровью, струилось по лицам, делая их похожими на демонов. Пошел мелкий снег: это возбудило их еще больше, они смеялись как безумные, стараясь поймать ртами падающие снежинки. У всадников были длинные пики, украшенные вымпелами или перьями. На острие были насажены отрубленные головы, среди которых попадались детские и собачьи. Повсюду бушевали огромные костры, было светло, как днем. В воздухе пахло гарью, обуглившимся деревом и старой пылью. Людей выкуривали из домов и рубили саблями. Многие предпочитали погибнуть в огне.
Оружия у меня не было, и я стал искать, чем бы защититься. Я был на улице, перегороженной баррикадой из наваленных друг на друга лошадиных трупов, среди которых виднелся убитый всадник вместе с лошадью. Он не успел даже вытащить саблю из ножен, украшенных замысловатым узором, гравировкой тончайшей работы. Я потянул за эфес, но клинок заклинило, и я не сумел его вытащить. Трупы животных накиданы были в безумной спешке, от моих настойчивых усилий конструкция расшаталась; несколько тушь сползло, образовалась брешь. Не успел я восстановить баррикаду, как на улицу с громким топотом выскочил отряд всадников; они размахивали пиками, выкрикивая что-то бессмысленное. Я бросился навзничь, в надежде, что меня не заметят, но готовясь к худшему. Подскакав к баррикаде, один из них вонзил пику в мертвое тело всадника с такой силой, что труп свалился на меня, и, по всей вероятности, спас мне жизнь. Я лежал не шелохнувшись, пока всадники на бешено вращающих налитыми кровью глазами лошадях не пронеслись мимо.
