Старый сквер, возможно, с самого детства, пришедшегося на эпоху бурного государственного, а также прочего строительства, мечтал стать лесом. А ему все не давали — только обретал он едва приметные признаки одичания, тут же нагоняли неквалифицированную рабсилу, и начиналась безжалостная стрижка ради придания форм и ранжиров, подчистую убирался мусор, вывозилась старая листва, свежим песочком посыпались дорожки, ремонтировались и красились скамейки, а также наносился на них щедрый розовый либо голубой макияж.

Тогда как весь город без особой фантазии был наскоро засажен тополями — уж очень ходко тянулись ввысь и вширь эти деревья, наделенные всеми классическими признаками сорняка, наш сквер изначально имел другую флору, пусть не экзотическую, как в дендрарии, но все же более респектабельную, начисто исключающую вульгарный тополь, чья вульгарность, как и у людей, выражается главным образом в неукротимости и неразборчивости при размножении.

В этом сквере произрастали боярышник да клен, яблоня да акация, а также березы и елки, которые, вероятно, в молодые свои годы слегка искушали окрестное население, поскольку годились на банные веники и для новогодних увеселений, однако все же смогли они более-менее благополучно пережить критический возраст, хотя и не без некоторых, приметных до сих пор увечий.

Впрочем, окрестное население, особенно на начальном этапе, принадлежало, пожалуй, к городской элите пусть и не самого первого сорта, а следовательно, стеснялось слишком уж пакостить в собственном, считай, сквере, во-первых, в силу повышенной сознательности, а во-вторых, ведь наверняка им был здесь отработан не один субботник-воскресник, в коих тогда, на благословенном этапе, не брезговало посильно участвовать даже довольно высокое начальство, движимое примером наиглавного вождя.

Теперь-то уже из первоначального окрестного населения почти никого не осталось. Иначе разве бы пришел в такой упадок бывший элитный жилфонд, построенный с размахом, но явно не на века по причине дефицита сборного железобетона. Тогда много подобных строений навозводили по всей России, в результате чего нынче почти любой городской центр дешевле снести и отстроить заново, нежели ремонтировать.

А коль скоро пришел в упадок бывший элитный жилфонд, то прилегавший к нему сквер и подавно остался без надлежащего догляда. Только он в результате этого не зачах, а совсем даже наоборот, получил возможность осуществить давнюю мечту и стал безудержно дичать. И если какие-то отжившие свое деревья выбывали из того строя, куда некогда определил их человек, то это шло на пользу остальной экосистеме, которая лучше человека знает, чему и где комфортней всего произрастать.

Алевтина Никаноровна хотя и поругивает нынешнюю власть из чувства классовой стариковской солидарности, но довольно вяло. Потому что она как-никак человек здравого рассудка и твердой памяти, которые не позволяют одни, не вписывающиеся в общее настроение моменты, отбрасывать, а другие, вписывающиеся, напротив, выпячивать, как выпячивает попрошайка на паперти свои увечья, уродства и болячки.

Алевтина Никаноровна в каждый момент помнит, что пенсия у нее, бывшей детсадовской воспитательницы, такова, что не всякий работяга на строительстве постиндустриального общества заработает, а вдобавок — бесплатный проезд и коммунальные льготы. Она помнит, что живет в самом центре огромного города, имея в собственности трехкомнатную квартиру хоть в старом доме, зато комнаты большие, потолки высокие, кухня просторная, и в случае крайней нужды все это можно обратить в приличные по любым меркам деньги, за которые легко купить новенькую однокомнатную, допустим, в Арамили, и еще останется столько, что ей, старухе, ни при каких обстоятельствах не прожить, если, конечно, в этой стране не наступят очередные «форс-мажорные» обстоятельства.

А кроме того помнит бабуля, будто вчера это было, как везли ее, семилетнюю, в холодном ужасном вагоне нескончаемо долго и неведомо куда, какими подавленными и словно неродными были во время этого крестного пути прежде веселые и ласковые родители. Помнит, как в смрадном, переполненном чужими и тоже подавленными людьми вагоне она впервые в жизни увидела смерть — сперва одну, а потом еще много-много, так что, когда рельсы в конце концов кончились, она успела привыкнуть к смерти, и маленькое ее сердце, окаменев, перестало расти, отчего в нем уже с тех пор мало места для излишеств, хотя главную свою функцию этот орган до сих пор выполняет на редкость ответственно.

Алевтина Никаноровна — потомственная крестьянка, но сама никогда не крестьянствовала, давным-давно обосновалась в Екатеринбурге, а раньше тоже в городе жила, правда совсем маленьком, по названию Арамиль.

Однако в двадцати километрах от Екатеринбурга у нее имеется четыре сотки земли, где почтенная женщина проводит почти все лето и, если дочь в данный момент по какой-либо причине садом не увлечена или находится в длительной отлучке, почти всю работу делает своими руками, хотя, конечно, иной раз приходится соседей на помощь звать. А те, тоже пенсионного возраста мужчины, никогда не отказывают, потому что соседка менее всего склонна принимать, тем более выклянчивать благотворительность, чем сильно выделяется из основной массы российского старчества.

Она расплачивается с наемными работниками исключительно щедро, при этом зачем-то брезгливо поджимает губы, словно недобитая столбовая дворянка.

Данная брезгливость аналитическими методами не доказуема, но когда спрашивают: «Никаноровна, что-то много даешь, может, ты „новая русская“?», она неизменно и с неподражаемым высокомерием роняет: «„Новые русские“, если приглядеться, это такая дешевка… А я — из настоящих русских, я — кулацкое отродье. И мы были кулаками настоящими, не то что некоторые бедолаги, пропавшие вообще не за понюх. И мы знали, к чему может привести жадность, а потому батракам всегда платили хорошо, девкам давали приданое. Если б все так — черта с два бы у большевиков выгорело, однако они знали, на чем сыграть…»

Но на исходе седьмой десяток, и все идет к тому, что скоро прервется у бабушки последняя связь с землей, прервется навсегда, в смысле до того момента, как она сама, во исполнение непреложного закона, сделается землей.

Уже не первый год, отмучившись осенью, говорит Алевтина Никаноровна соседям: «Ну, все, больше я сюда ни ногой, пусть дочь одна пластается или продает. Нет больше сил горбатить. Да и нужды — никакой».

Но наступает весна, и она снова на «даче». Тело, за зиму отвыкшее от работы, скрипит, хрустит и ноет, отказываясь совершать опасные усилия, но куда оно денется от команды, которую подает все еще беспокойная голова.

Однако не нынче, так на будущий год бабушка все же исполнит давно созревший замысел. Как только наступит окончательное отвращение к этим грядкам и кустам. Ведь и впрямь, нужды никакой. Сколько старухе нужно тех овощей и фруктов, да и какие они, те овощи-фрукты.

Ей нужны сахар, хлеб, чай да маленько колбаски. А оно на грядках не растет, поэтому весь урожай в конечном счете достается посторонним людям — частью Никаноровна раздает плоды своего труда бесплатно таким же городским старушкам, как она сама, а частью реализует за деньги, примостившись неподалеку от своего дома прямо на тротуаре.

Торгует дешево, поскольку, во-первых, вырученные деньги ничего не решают, а во-вторых, любит, чтобы торговля весело шла. Однако заработанное бабушка скрупулезно суммирует, получившейся цифрой гордится. Это ж не пенсия, которую государство дает из жалости, это заработано собственным трудом — самый верный способ оправдаться перед своей щепетильной совестью за потребленный общественный кислород и занимаемое естественное пространство.

А когда товар иссякает, становится грустно, что было его так мало — уже привычной стала компания уличных торговок, уже не полной кажется жизнь без этих многочасовых непринужденных общений, во время которых порой доводится слышать такие откровения, какие никогда не услышишь от близкого знакомого и даже родного человека.