— Сейчасъ говоритъ: «Какая станція?» Сейчасъ Исправникъ: «Сирюково, — говоритъ, — Ваше Высокое царское величество». — «А? — представилъ Тихонъ, — А?» — и притомъ такъ чудно выставилъ величественно грудь, что старуха такъ и залилась, какъ будто услыхала самую грустную новость. Гришка засмѣялся, а солдатенокъ маленькій съ полатей уставился на старуху бабку, ожидая, что будетъ дальше.

— Заложили шестерикъ, сѣлъ фолеторомъ нашъ Сенька.

— (То-то бы Гришутку посадить, — вставилъ старикъ, — обмеръ-бы.)

— Такъ бы отзвонилъ, — отвѣчалъ Гришка, показывая всѣ зубы, [38]съ такимъ выраженьемъ, что видно было, онъ не побоялся бы ни съ царемъ ѣхать ни съ отцомъ и съ старшим братомъ разговаривать.

— Сенька сѣлъ, — продолжалъ Тихонъ, пошевеливая пальцами, — свѣтло было, какъ днемъ, фонарей 20 было; тронули — ничего не видать.

— Что жъ, сказалъ что-нибудь? — спросилъ старикъ.

— Только слышалъ: «сейчасъ, — говоритъ, — хорошо, — говоритъ, — прощай». Тутъ смотритель, исправникъ: «Смотри, — говорятъ, — Тихонъ». Чего, думаю, не ваше смотрѣніе, помолился Богу. — Вытягивай, Сенька. Только сначала жутко было. Оглядѣлся мало-мальски — ничего, все равно, что съ работой ѣхать. — Пошелъ! — Думаю, какъ ѣхать, а подъ самую гору приходится, а тутъ еще захлестнули сукины дѣти постромку, какъ есть соскочила, такъ на возжѣ всю дорогу лѣвая бѣжала. Подъ горой исправника задавилъ было совсѣмъ. Онъ слѣзалъ за чѣмъ-то. — «Пошелъ!» покрикиваетъ. Ужъ и ѣхалъ же, противъ часовъ 4 минуты выгадалъ. [39]

Старикъ послѣ каждаго стаканчика нѣсколько разъ требовалъ повторенія этаго разсказа. Помолившись, встали отъ стола. Тихонъ отдалъ 25 р. денегъ и гостинцы.

— Ты меня, батюшка, отпусти, теперь работа самая нужная на станціи, и безпремѣнно велѣли пріѣзжать, — сказалъ онъ.

— А какъ же покосъ? — сказалъ старикъ.

— Чтожъ, работнику хоть 25 р. до Покрова заплатить. Разве я съ тройкой того стою? Я до Покрова постою, такъ, Богъ дастъ, еще тройку соберу, Гришутку возьму.

Старикъ ничего не сказалъ и влѣзъ на палати. Повозившись немного, онъ позвалъ Тихона.

— То-то бы прежде сказалъ. Телятинскій важный малый въ работники назывался, Андрюшка Аксюткинъ. Смирный малый, небывалый. И какъ просила Аксинья. — Чужому, говоритъ, не отдала бы, а ты, кумъ, возьми, Христа ради. Коли ужъ нанялся, такъ не знаю, какъ быть, не двадцать же рублевъ заплатить, — сказалъ старикъ, какъ будто это невозможно было, какъ ни выгодна бы была гоньба на станціи.

Солдатка, слышавшая разговоръ, вмѣшалась.

— Андрюха еще не нанялся, Аксинья на деревнѣ.

— О! — сказалъ старикъ, — поди, покличь.

И тотчасъ же, махая руками, солдатка пошла за нею. Маланька вышла на дворъ, подставила лѣстницу и взлѣзла на сарай; скоро зa ней вышелъ и скрылся Тихонъ. Старуха убирала горшки, старикъ лежалъ на печкѣ, перебирая деньги, привезенныя Тихономъ. Гришка поѣхалъ въ денное и взялъ съ собою маленькаго Сёмку, солдатёнка.

— Аксинья у Илюхиныхъ съ сыномъ наниматься ходила. Она у кума Степана, я ей велѣла приттить, — сказала солдатка, — да старики на проулкѣ собрались, луга дѣлить.

— А Тихонъ гдѣ?

— Нѣтъ его, и Маланьки нѣтъ.

Старикъ помурчалъ немного, но дѣлать было нечего, всталъ, обулся и пошелъ на дворъ. Съ амбара послышалось ему говоръ Маланьи и Тихона, но какъ только онъ подошелъ, говоръ затихъ.

— Богъ съ ними, — подумалъ онъ, — дѣло молодое, пойду самъ.

Потолковавъ съ мужиками о лугахъ, старикъ зашелъ къ куму, поладилъ съ Аксиньей за 17 рублей и привелъ къ себѣ работника. — Къ вечеру старикъ былъ совсѣмъ пьянъ. Тихона тоже цѣлый день не было дома. Народъ гулялъ до поздней ночи на улицѣ. Одна старуха и новый работникъ Андрюшка оставались въ избѣ. Работникъ понравился старухѣ: онъ былъ тихой, худощавый парень.

— Ужъ ты его пожалѣй когда, Афромевна, — говорила его мать, уходя. — Одинъ и есть. Онъ малый смирный и работать не лѣнивъ. Бѣдность только наша...

Афромевна обѣщала пожалѣть и за ужиномъ два раза подложила ему каши. Андрюшка ѣлъ много и все молчалъ. Когда поужинали, и мать ушла, онъ долго молча сидѣлъ на лавкѣ и все смотрѣлъ на бабъ, особенно на Маланью. Маланья два раза согнала его съ мѣста подъ предлогомъ, что ей нужно было достать что-то. И что-то засмѣялась съ солдаткой, глядя на него. Андрей покраснѣлъ и все молчалъ. Когда вернулся старикъ хозяинъ пьяный, онъ засуетился, не зная, куда идти спать. Старуха посовѣтовала ему идти на гумно. Онъ взялъ армякъ и ушелъ. Ввечеру того же дня поставили двухъ прохожихъ солдатъ къ Ермилинымъ.

Много мнѣ нужно разсказывать про Мисоѣдово, много тамъ было разныхъ исторій, которыя я знаю и которыя стоить описать; теперь начну съ того, что разскажу про Тихона, какъ онъ на станціи стоялъ, а на мѣсто себя на покосъ работника изъ Телятинокъ нанялъ — Андрюшку, и какъ онъ со станціи домой пріѣзжалъ, и какъ съ Маланьей, съ Тихоновой бабой, грѣхъ случился, и какъ Андрюшка самъ отошелъ, и сапоги его пропали, и какъ Тихонъ въ первой разъ свою молодайку поучилъ.

Первый разъ Тихонъ пріѣхалъ на Петровъ день, въ самыя обѣдни. Выѣхалъ онъ чуть зорька занялась — раньше его не отпустили со станціи, — но хоть и невидался онъ съ Николы 6 недѣль съ молодайкой, хоть хотѣлось ему поспѣть къ обѣднѣ, на могилки сходить — онъ не гналъ лошадей, a ѣхалъ шажкомъ, кое гдѣ рысцой подъ изволокъ, такъ что только коренная чуть подъ хомутомъ запотѣла, когда онъ подъѣхалъ къ деревнѣ. За то и похвалили мужики, — въ Мисоѣдово ямщиковъ много, — когда онъ прокатилъ по улицѣ и подъѣхалъ къ своему двору на своей сытой, прибранной тройкѣ, съ заплетеными хвостами и гривами. Весной выѣхалъ, кое какую тройку собралъ, a пріѣхалъ — охотницкая тройка стала. На всякое дѣло Тихонъ былъ мужикъ, хоть молодой, но степенный и акуратный. Такъ всѣ сосѣди и мужики объ немъ понимали.

Кое кто подошли къ нему поговорить въ то время, какъ онъ отворялъ ворота и отпрягалъ, и Тихонъ разсказалъ имъ, что карего онъ промѣнялъ на пѣгаго кореннаго, a лѣвую у цыгана купилъ за три цѣлковыхъ — рѣзать хотѣли, а что саврасинькую у него сколько покупать хотѣли, да онъ за 50 цѣлковыхъ не отдастъ, потому что она дюже для фельдегерской работы хороша, только съ мѣста тронь, такъ навскочь; разсказалъ еще кое что про мисоѣдовскихъ ямщиковъ, которые пріѣхать хотѣли, которые нѣтъ, какъ живутъ; но до этаго намъ дѣла нѣтъ. Тихонъ поговорить былъ охотникъ и говорилъ складно, но все больше разсказывалъ и про себя говорилъ, а про другихъ не спрашивалъ, главное-же то, что говорить онъ говорилъ, a дѣла своего ни на минуту не забывалъ. Какъ онъ вынулъ изъ передка узелокъ, изъ котораго торчали баранки, вошелъ въ избу, поклонился образамъ, отдалъ матери, которая одна оставалась въ избѣ у печи и еще на крыльцѣ вышла навстрѣчу ему, — какъ потомъ вынулъ запоръ, прислонилъ къ углу, такъ чтобъ не упалъ, откинулъ ворота, подъ уздцы провелъ пристяжныхъ, чтобъ не зацѣпили, какъ, заткнувъ <рукавицы и кнутъ за поясъ, сталъ снимать петли постромокъ и захлестывать за шлеи, какъ разсупонилъ, вывелъ, нигдѣ ни стукнулъ, ни дернулъ, какъ будто все намаслено было, такъ и спорилось у него подъ руками, нигдѣ не зацѣпится, не повалится, не соскочитъ, и когда онъ убралъ лошадей подъ навѣсъ, кинулъ имъ сѣнца изъ ящика и, сдвинувъ шляпу напередъ и оттопыривъ далеко большіе пальцы (такая у него привычка была), нескоро, не тихо, поглядывая по сторонамъ, пошелъ въ избу, такъ и казалось, что вотъ ему еще чтóбы схватить да сработать. Но работать было ему нечего>. Онъ снялъ шляпу, повѣсилъ на гвоздь, смахнувъ мѣсто, снялъ армякъ, свернулъ его и въ александрынской рубахѣ, которую еще не видала на немъ мать, сѣлъ на лавку. Партки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, крѣпкіе, съ гвоздями; онъ на дворѣ отеръ ихъ сѣнцомъ и помазалъ дегтемъ. Голова была масляная, и онъ теперь еще пригладилъ ее гребешкомъ, который нашелъ на окошкѣ. Онъ зналъ давно этотъ гребешокъ и мѣсто, на которо[е] его клалъ старикъ. Онъ умылъ руки, оправилъ рукава смявшейся рубахи и сталъ разбирать гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими розовыми цвѣтами, для матери платокъ белый съ коемочкой, бубликовъ было три фунта для всѣхъ домашнихъ.