Мы останавливаемся, она см ѣется, и грудь ея высоко поднимается отъ счастливаго вздоха. Глаза на мгновенье отрываются отъ моихъ, мои тоже смотрятъ внизъ и снова смотрятъ на нее. — Ея глаза говорятъ: Ну! Мои глаза говорятъ: 33 Я? Неужели, это ужъ слишкомъ много, и въ то время какъ глаза, не теряя другъ друга, все бол ѣе и бол ѣе сближаются, такъ что странно становится, уста сливаются съ устами и руки невольно жмутъ другъ друга. Въ это время Осипъ серьезно проходитъ черезъ гостиную будто для того, чтобы снять съ нагор ѣвшей св ѣчи. Да что Осипъ? Она, см ѣясь глазами, глядитъ на меня и идетъ въ диванную, я, <будто спокойно> нап ѣвая тройку удалую, иду въ залу. Отирая шолковымъ платкомъ потъ съ краснаго лица и откидывая назадъ, я знаю, густые и прекрасные волосы, я протискиваюсь черезъ горничныхъ въ залу. Матреша тутъ, и даже на самой дорог ѣ, хорошенькое личико вызывающе смотритъ на меня, она улыбается; но я гордо прохожу мимо, и жестоко вопросительно смотрю на нее. «Не хочу понимать» и не дотрогиваюсь до нее. Лизанька возвращается и еще весел ѣй смотритъ на меня, и я тоже. Стыдиться? Чего? Мы гордимся, мы ничего лучше, никто въ мір ѣничего лучше, прелестн ѣе не могъ сд ѣлать. Можетъ быть Осипъ разскажетъ Агафь ѣМихайловн ѣ, а А. М. матушк ѣ, и матушка по секрету составитъ сов ѣщаніе съ сос ѣдями, и они будутъ ахать и заботиться, какъ скрыть. Да что он ѣ? Да ихъ н ѣту. Лизанька, вотъ она Лизанька, душка, персикъ, вонъ она, глазки, губки, зубки, которые я слышалъ и чувствовалъ нынче же вечеромъ. Я еще и еще иду танцовать съ ней. Н ѣтъ для меня кром ѣнея никого и ничего на св ѣт ѣ. Но я вышелъ на крыльцо осв ѣжиться и, проходя назадъ, нечаянно встр ѣтилъ Матрешу. Какія тоже у нея прелести! Я постоялъ съ ней на крыльц ѣ, держась за ручку двери, поговорилъ шопотомъ и потомъ постучалъ ногами, чтобъ думали въ передней, что я только что пришелъ и не останавливался. Матреша погрозилась, засм ѣялась и уб ѣжала, а я опять вошелъ въ залу. — Боже, какъ мн ѣбыло хорошо, весело, какъ я былъ счастливъ, какъ я былъ забавенъ, какъ я былъ силенъ, какъ я былъ уменъ, какъ я былъ блаженно глупъ. <Вс ѣна меня смотрятъ, вс ѣна меня радуются. Да больше имъ и д ѣлать нечего.> Я перевернулся колесомъ, я будущаго зятя на рукахъ понесъ къ ужину, я перепрыгнулъ 34 черезъ весь столъ, я показывалъ свою силу. И вс ѣсмотр ѣли и радовались и главное, я самъ, не переставая, радовался на себя. Въ этотъ вечеръ я могъ сд ѣлать все, что бы не захот ѣлъ. Ежели бы я только попробовалъ, я бы въ этотъ вечеръ по потолку пошелъ бы, какъ по полу. Помню, зазв ѣн ѣли бубенчики, Лизаньк ѣсъ матерью подали дрожечки. — Какъ я чудесно огорчился! Какъ я р ѣшилъ: они не по ѣдутъ, и они не по ѣхали. — Мамаша, просите, — сказалъ я. Старушка поб ѣжала, хитро улыбаясь просила ихъ, и они остались. И гд ѣтеперь эта прелестная старушка? Они остались, но зач ѣмъ-то пошли спать наверхъ, когда я находилъ, что спать совс ѣмъ никогда не надобно. Они пошли спать, а я, разгоряченный, облитый потомъ, снялъ галсту[хъ] и пошелъ ходить по морозной трав ѣпо двору, глядя на ея окна; и все думалъ, что бы мн ѣтеперь еще сд ѣлать: пойти купаться или по ѣхать верхомъ 20 верстъ до города и назадъ — или лечь тутъ спать на мороз ѣи потомъ сказать, что я это для нея сд ѣлалъ. Помню, караульщикъ тоже ходилъ по двору. Какъ я вдругъ сильно полюбилъ караульщика; онъ нашъ добрый мужичокъ, надо ему дать что-нибудь, сказалъ я самъ себ ѣи пошелъ говорить съ нимъ; глупо, но прелестно я разговаривалъ съ нимъ. И [?] Лизанька, и ночь, и я — все блаженство этаго [?] выражалось въ его добромъ бородатомъ лиц ѣ.

Вотъ что напомнили звуки музыки тому, кто лежалъ на [ди]ван ѣ, и отъ этаго онъ плакалъ. Онъ плакалъ не отъ того, что прошло то время, которое онъ могъ бы лучше употребить. Ежели бы ему дали назадъ это время, онъ не брался лучше употребить его, а плакалъ отъ того, что прошло, прошло это время и никогда, никогда не воротится. Воспоминаніе о этомъ вечер ѣсъ мельчайшими подробностями мелькнуло въ его голов ѣ, можетъ быть, по тому, что звукъ скрыпки Алберта похожъ былъ на звукъ первой скрыпки Жида, игравшаго на свадебной вечеринк ѣ, можетъ быть и потому, что то время было время красоты и силы, и 35 звуки Алберта были вс ѣкрасота и сила. Дальше скрыпка Алберта говорила все одно и одно, она говорила: прошло, прошло это время, никогда не воротится; плачь, плачь о немъ, выплачь вс ѣслезы, умри въ слезахъ объ этомъ времени, это все таки одно лучшее счастье, которое осталось теб ѣна этомъ св ѣт ѣ. И онъ плакалъ и наслаждался.

* № 3 (III ред.).

— Разскажите пожалуйста, господинъ Албертъ, — сказалъ Делесовъ улыбаясь, — какъ это вы ночевали въ театр ѣ, вотъ, я думаю, были поэтическія, гофманскія ночи.

— Ахъ, что говорить! — отв ѣчалъ Албертъ. — Я и хуже ночевалъ, и въ конюшняхъ, и просто на улиц ѣночевалъ….. О! много я перенесъ въ своей жизни! Но это все вздоръ, когда зд ѣсь есть надежда и счастіе, — прибавилъ онъ, указывая на сердце. — Да, надежда и счастіе.

— Вы были влюблены? — спросилъ Делесовъ. —

Албертъ задумался на н ѣсколько секундъ, потомъ лицо его озарилось внутренней улыбкой блаженнаго воспоминанія. Онъ нагнулся къ Делесову, внимательно посмотр ѣлъ ему въ самые глаза и проговорилъ шопотомъ: — Да, я люблю. Да, люблю! — вскрикнулъ онъ. —

— Вы мн ѣпонравились, очень понравились, я вижу въ васъ брата. Я вамъ все скажу. Я люблю NN, — и онъ назвалъ ту особу, про которую разсказывалъ Делесову музыкантъ на вечер ѣ. — И я счастливъ, мн ѣнужно ее вид ѣть, и я счастливъ. Ее н ѣтъ зд ѣсь теперь, но все равно, я 36 знаю, что я буду ее вид ѣть, и я вижу, вижу ее, всегда вижу, она будетъ знать меня, она будетъ моя, не тутъ, но это все равно.

— Постойте, постойте, — заговорилъ онъ, одной рукой дотрогиваясь до Делесова, а другой доставая что-то изъ кармана. —

— Вотъ оно! — сказалъ онъ, вынимая изъ кармана старую запачканную бумагу, въ которой было завернуто что-то. — Это она держала въ рук ѣ, — сказалъ онъ, подавая свернутую театральную афишу. — Да. А это прочтите, — прибавилъ онъ, подавая запачканный пожелт ѣвшій исписанный листъ почтовой бумаги. Уголъ листа былъ оторванъ, но Албертъ, приставляя уголъ, держалъ листъ такъ, что Делесовъ могъ прочесть все, что было написано. Онъ не хот ѣлъ отдать Делесову въ руки драгоц ѣнный листъ, а держалъ его самъ дрожащими руками. 37 <такъ что онъ могъ читать, и съ блаженн ѣйшей улыбкой сл ѣдитъ за глазами Делесова, читавшаго сл ѣдующія строки.

Ваше……… (Тутъ былъ титулъ особы). Ты думала, 38 что не знала 39 меня: но ты 40 любила и будешь 41 любить в ѣчно меня однаго. Я умеръ, и понялъ, что ты моя, а я твой. Прощай, не в ѣрь несчастьямъ этой жизни, в ѣрь объятіямъ в ѣчнымъ, которыя тамъ ожидаютъ тебя. Твой Албертъ и зд ѣсь и тамъ будетъ ждать и любить одну тебя. Твой Албертъ.>

— Я хот ѣлъ послать ей это письмо еще сначала; но я думаю, лучше передать ей, когда я умру.

Делесовъ прочелъ сумашедшее н ѣмецкое любовное посланie. Въ заглавіи были полное имя и титулъ особы. Въ письм ѣсоединялась чрезвычайная почтительность съ н ѣжностью счастливаго любовника. Упоминались обстоятельства, которыя не могли быть. Делесовъ почти съ ужасомъ посмотр ѣлъ на счастливое лицо своего собес ѣдника, который, осторожно уложивъ письмо, снова спряталъ его въ карманъ.

— Она получитъ это, — сказалъ онъ шопотомъ.

* № 4 (III ред.).

Но Албертъ еще не думалъ спать въ это время, хотя онъ съ девяти часовъ уже заперся въ своей комнат ѣ. Онъ взадъ впередъ ходилъ по комнат ѣ, разговаривая самъ съ собою, ударяя себя по голов ѣ, останавливаясь, разводя руками, и только тогда 42 замиралъ и бросался на диванъ, когда слышались шаги въ сос ѣдней комнат ѣ.

Этотъ челов ѣкъ перестрадалъ въ эти три дня больше, ч ѣмъ во всю свою жизнь. Тотъ свой внутренній благоустроенный міръ, котораго не допускалъ Делесовъ, былъ у Алберта и даже этотъ міръ былъ любезенъ ему такъ, какъ малому числу людей. Теперь же этотъ міръ былъ разрушенъ, на м ѣсто его стала 43 ужасная д ѣйствительность, <или скор ѣе то, что н ѣкоторые люди называютъ д ѣйствительностью, но то, что было пошлой мечтой для Алберта>. Уже давно онъ отвергъ отъ себя эту мечту, давно уже устроилъ свой особенный міръ, въ которомъ онъ жилъ всегда съ любовью, всегда съ увлеченіемъ, всегда съ славой, всегда преклоненный передъ красотою. Гд ѣбы онъ ни былъ, съ к ѣмъ бы ни былъ, вс ѣхъ онъ любилъ, вс ѣхъ радовалъ. Пускай подъ вліяніемъ вина, но огонь безплотной страсти къ прекрасному, ни на минуту не угасая, гор ѣлъ въ немъ, такъ что всякая минута его была ему драгоц ѣнна. Мечты, невозможные мечты съ ясностью и силой д ѣйствительности, всегда тревожно радуя его, толпились въ воображеніи. Вся жизнь съ ея трезвой неуступчивой д ѣйствительностью была закрыта отъ него, только радость, восторгъ, любовь и веселье в ѣчно окружали его. И вдругъ насильно, желая будто бы добра ему, его вырвали изъ его міра, гд ѣонъ великъ и счастливъ, и перенесли въ тотъ, гд ѣонъ самъ чувствуетъ себя дурнымъ и ничтожнымъ. Все забытое, занесенное восторгами, прошедшее вдругъ возстаетъ передъ нимъ. Прежде ежели случайно онъ и вспоминалъ, что онъ оборванъ, что онъ нищій, что онъ бралъ и не отдавалъ деньги, кралъ, какъ это они называютъ, ему это только странно и см ѣшно было. Зач ѣмъ ему думать объ этомъ, когда онъ счастливъ <и счастливъ счастьемъ другихъ, онъ вс ѣхъ любитъ, готовъ все отдать для каждаго, и потомъ самъ Богъ устами красоты призываетъ его>. Теперь же самъ на себя онъ ужъ смотр ѣлъ невольно глазами другихъ, и Боже! какое ему ужасное представилось зр ѣлище, — нищій, воръ, пьяница, развратный, отовсюду выгнанный, вс ѣми брошенный, вс ѣми презираемый. Все это вм ѣсто пожинающаго славу, счастливаго, геніальнаго художника. Выдти изъ этаго положенія по дорог ѣд ѣйствительности, какъ ему предлагалъ Делесовъ, опять служить, работать, платить, брать деньги, считать, покупать, ѣздить въ гости, 44 — онъ не могъ этаго сд ѣлать, деньги, начальники, товарищи — это было для него пучина, непонятная пучина д ѣйствительности. Нетолько выходить изъ этаго положенія, онъ не признавалъ себя въ немъ.