— Почему так строго, Демьяныч?

— Если уж бесхитростно сказать, от обиды вышло, Игорь Николаевич. Плохой советчик обида.

— Чем он вас обидел?

Пасечник подул на горячий чай.

— Да ничем вроде и не обижал. Скорее видимость одна. Человек так устроен: составит мнение и поверил, горе одно!

"Они почти одинаково признаются во взаимной антипатии!"

— Как сказал Цицерон: горе порождается не природой, но нашими мнениями?

— Очень верно, Игорь Николаевич. Запомнить такие слова хочется. Мнение — важный предмет. И у меня своя гордость есть. Хоть я не заслуженный художник и ничем не знаменитый, а человек простой, трудящийся, но люблю, чтобы меня люди уважали. Тщеславие такое. Здесь я с людьми поладил, никто не жалуется, а вот Валерий, чувствую, против меня настроен. Зла не делает, но в шутках, насмешках проявляется. То сектантом обзовет, то единоличником. А какой же я единоличник, если за колхозной пасекой смотрю? Зачем такие политические упреки делать? Недобрый он, Игорь Николаевич. Отцу завидовал, а это нехорошо. И насчет супруги его вел себя недостойно. Врать я вам не врал. Что видел, то было. А говорить не следовало. Перепуталось все, а я вроде бы мщу, счеты свожу. Потому повторно вас прошу: сплетню мою до следствия не доводите.

"Хитрит старик, — подумал Мазин. — Вроде бы сожалеет, а сам не любит Валерия крепко".

— Напрасно беспокоитесь, Демьяныч.

— Успокоили, Игорь Николаевич, успокоили. А то я заметил, изменились вы с утра.

"Ему не откажешь в наблюдательности!"

— В самом деле?

— Сдержаннее стали, посуровели.

"Старик настойчив, и за этим не одно любопытство. Однако о карабине ни слова. Впрочем, если он не знает, что в меня стреляли, зачем ему говорить об этом?"

— С утра кое‑что произошло, Демьяныч. В меня стреляли.

Мазин сделал паузу, а пасечник осторожно поставил на стол блюдце с недопитым чаем и вытер бескровные губы.

— В вас? Не ожидал. Слава богу, промахнулись. Как же это произошло?

— Я стоял у окна в домике на озере… — начал Мазин, а окончив, спросил: — Как вам моя история показалась?

Ответ последовал фаталистический:

— Да раз возникло, Игорь Николаевич, смертоубийство, так что поделаешь? Кто такое начал, того не остановишь, пока он цели своей не добьется или, наоборот, шею не сломает.

— Цель‑то в чем?

Пасечник глянул, как показалось Мазину, снисходительно.

— Не знаю, Игорь Николаевич. А вы?

И он принялся наливать себе чай. Не в чашку, а прямо в блюдце, очень крепкий чай из заварного чайника. Густого ароматного настоя.

— Есть у меня, Демьяныч, зацепка для поиска. Пуля. Нужно выяснить, у кого здесь карабин имеется.

Пасечник поднес блюдце к губам и причмокнул, раскусывая во рту кусочек сахара.

— Труда это не составит, Игорь Николаевич. Секреты здешние на виду. От своих не скроешь. Тесновато.

— И вы знаете?

— Знаю, да и без меня вам его фамилия известна.

— Догадываюсь, — согласился Мазин.

— Но не Матвей в вас стрелял. Потому что не такой он парень, чтобы карабин в лесу бросить.

— Бросить?

— Именно. Привелось мне той тропкой ехать утречком. Гляжу, стоит винтовка, к дереву прислоненная. Бесхозная.

"Прислоненная к дереву! Любопытная аккуратность".

— Что же вы с ней сделали?

— Как что? Отвез Матвею.

Мазину стало досадно. Подтвердилась простая и бесплодная версия. Похожая на мираж, проплывший заманчиво по горизонту. Филипенко не стрелял, Валерий не стрелял, Демьяныч тоже. Остаются Олег и Кушнарев. Впрочем, почему он списал первую тройку? Матвей мог пожертвовать карабином, чтобы отвести от себя тяжкое обвинение, Валерий мог подсунуть оружие на пути пасечника и наблюдать из кустов, как тот среагирует. Да и сам Демьяныч… Хотя его психологическое алиби выглядит наиболее убедительно.

— Откуда ж мне было знать, что из этого ружья на вас покушались? Вот и доставил хозяину. Еще чайку позволите?

Мазин подвинул пустой стакан.

— Налейте. Вы здесь, значит, обитатель не постоянный?

— Временный. Пчелок подкормиться вывез.

— Калугина давно знали?

— Что вы! — покачал головой пасечник, снисходя к простодушию собеседника. — Откуда мне такого человека знать? В Тригорске по случаю пришлось познакомиться. Медок у меня Михал Михалыч брал. Он там в санатории лечился. Понравился ему мед, беседовать стали. Он и посоветовал пчел сюда на лето вывозить. Место тут подходящее. И народ любопытный.

— А вы любитель понаблюдать за людьми?

— Есть грех, Игорь Николаевич.

Пасечник часто и охотно называл Мазина по имени и отчеству, твердо и отчетливо выговаривая оба слова.

— Поделитесь, Демьяныч.

— Да о покойнике мы с вами уже рассказывали, и о Валерии с Мариной Викторовной. — Два последних имени прозвучали вместе, случайно или преднамеренно объединенные. — А других вы сами знаете: друг ваш Борис Михайлович, Филипенко — лихой человек.

— Лихой?

— Вот именно. Не уважаю я людей, которым живую тварь жизни лишить ничего не стоит. Да еще бахвалится. По–настоящему, зачем эта охота? Государство обеспечивает, в магазине продукты продаются, зачем же живодерствовать? Тем более заказник, природа Советской властью охраняется. А он, вишь, пушку какую завел и стреляет.

— Однако карабин вы ему вернули.

— Это, Игорь Николаевич, вопрос другой. Людей не переделаешь. Осудить я Матвея могу, а переделать не в силах. Если уж природа подогнала характер, с тем и помрешь. Горячий егерь, обидчивый, непростительный, а уж такой есть. Отбери у него карабин, другой заведет, а стрелять не перестанет.

— И по людям может?

— Охота все ж и человекоубийство — вещи разные.

— Несомненно. А что про Олега скажете?

— С неделю всего как в поселке объявился. Замкнутый парень. Гордец. С чего бы это, Игорь Николаевич, молодежь такая пошла? Вроде мы, старые люди, обидели их чем. Предками называют, за первобытных людей считают, вроде обезьян, от которых они, человеки, произошли. А вся цена этим человекам — что машинками разными обзавелись: один мотоцикл гоняет, другой Магнитофон крутит. Да так к этому барахлу прикипают, что ни мать, ни отец на дороге не становись. А уж чужого враз стопчут.

— И Олег вам таким показался?

— Не скажу. В себе парень. Что‑то ищет, рыщет…

— Он искал самолет, который обнаружил Филипенко.

Демьяныч почесал худой, покрытый короткими, выцветшими волосками затылок.

— Зачем ему самолет?

— Он журналист, хочет написать о погибших летчиках.

— Вот оно что… Ну, вроде я вам обо всех рассказал.

— Про Кушнарева не говорили.

— Что про него скажешь? Ближайший друг считался…

"Считался… казался… вроде бы…" А на самом деле? Кто есть кто в действительности?

Об этом думал Мазин, возвращаясь от пасечника. Снегопад почти прекратился. Белый покров скрадывал наступающие сумерки, но светло было только внизу, над головой, и по ближайшим склонам по–прежнему висели тяжелые, неповоротливые тучи.

Сосновский хозяйничал. В печи теснилось энергичное пламя. Стало тепло и уютно. Пахло жареным мясом.

— Перцовочки, старик, отведаешь? Перцовка собственного изготовления. Хороша, бесовка! Чем порадовал Демьяныч?

— Ларчик просто открывался. Он нашел карабин и отвез егерю.

— Ты поверил?

— Сам не знаю. Налей‑ка горькой!

— Забавно, Игорь, получается. Знаменитый сыщик в тупике! Ты мне Печорина напоминаешь. Из "Тамани". Помнишь, как его контрабандисты околпачили?

— И прикончить хотели.

— Вот это не смешно. Значит, ничего из старика не вытянул?

— Определенного нет. Пожалуй, несколько изменилось мое отношение к нему.

— В какую сторону?

— Если говорить упрощенно, оно ухудшилось. Старик не такой доброжелательный, каким хочет казаться.

— Выпустил коготки? На кого?

— Он никого не подозревает, даже вступался, когда речь заходила, и все‑таки не удержался, о каждом сказал такое, что может при случае наслоиться на тот или иной факт, создать неприятное впечатление.