Мазин невольно провел рукой по телу.

— Знаешь, Борис, твои слова по–новому освещают этот хаос. Из чего мы исходили? Убийство Калугина — продуманное, подготовленное, дело рук человека хладнокровного, расчетливого. Так? А если наоборот? Погас свет. Кто мог это ожидать и предвидеть? Грозу тоже не запланируешь. Все произошло не по заказу. А убийца поднимается и, несмотря на огромный риск, расправляется с Калугиным за считанные минуты. Гениальный расчет? Или дураку счастье? Решительность у этого егеря, во всяком случае, феноменальная. Когда он узнал, что его могут заподозрить (про карабин‑то всему поселку известно!), он явился и сделал то, что задумал, без колебаний. И если у него вчера была не менее веская причина… Особенно если она возникла внезапно…

— Откуда? Перед нашим приходом шел обычный разговор. Никакого скандала, крутого столкновения мнений, вспышек гнева.

— Могла быть и неприметная вспышка. Вспышка страха. Страх толкает на авантюры не меньше, чем гнев. Особенно панический. Или страх, замешанный на скрытой ненависти. Какая‑то комбинация сильных, требующих немедленных действий чувств. Я отталкиваюсь от Филипенко, но речь может идти о любом. И о женщине.

— Любое обострение не останется незаметным в маленькой группе людей.

— Разве мы осознаем все, что замечаем? Особенно когда это нас непосредственно не касается. Сколько раз мы проходим мимо назревающих конфликтов! Дома, на службе, в коллективе. Что‑то заметил и тут же позабыл, потому что показалось несущественным, незначительным. А здешний конфликт был наверняка не на поверхности, его не афишировали, скорее скрывали. Однако что‑то просачивалось, не бросалось в глаза, но не оставить следов не могло. И свидетели остались. Извлечь истину по капле вот что нужно. Филипенко — один из вариантов, не больше. Главное обстановка. Толчок к убийству был дан накануне того, как погас свет. Толчок непосредственный. Потому что общее стремление вызревало исподволь. Но толчок был, хотя и остался незамеченным. Чтобы ощутить его, нужно восстановить, о чем говорилось за столом, что предшествовало выстрелу.

— Представь, эта мысль уже приходила мне в голову. Я поговорил с Мариной и Галочкой.

— Женщины прежде всего?

— Не иронизируй. Вряд ли женщины причастны к убийству Калугина и наверняка не стреляли в тебя.

— Надеюсь. Кроме того, они умеют запоминать мелочи. Итак, разговор за столом.

Борис развел руками.

— Признаюсь, я пытался подкрепить свою версию, найти что‑то связанное с Валерием. Однако ничего нового не обнаружил. Они с отцом даже не цапались по обыкновению.

— У них был крупный разговор накануне.

— Был. Но он не походил на скандал. А о чем шла речь, я не понял и не интересовался, естественно. Они прекратили его, как только я появился. Всегдашней запальчивости в Валерии не было. И за столом он молчал. Возможно, был подавлен. Однако это домысел, не больше. Скорее его не интересовала общая беседа.

— О чем же говорилось?

— Филипенко рассказывал о сбитом самолете.

— Опять самолет?

— Ну, это понятно. Местная новость номер один плюс охотничьи фантазии.

— Что за фантазии?

— Матвей обнаружил останки летчика в стороне от машины.

— Выбросило взрывом?

— И я так думаю, но Матвей нагнал туману, утверждая, что скелет совершенно цел и сохранившаяся одежда не обгорела. Получается, что человек выбрался живым из разбившейся вдребезги машины, отошел спокойненько на травку, прилег и умер. Типичная охотничья байка. А главное — связи‑то с нашим убийством никакой!

— Во всяком случае, уловить ее трудно. Зато есть связь с приездом в поселок Олега. Мне почему‑то кажется, что он искал самолет не только как журналист. В его настойчивости заметно что‑то личное. Но почти невероятно, чтобы эта зависимость могла привести к смерти Калугина. А что говорили другие?

— Высказывались по–разному, но общее мнение сводилось к одному: узнать фамилию летчика и сообщить близким.

— Ничего криминального. Естественно.

— Банально. Еще говорили о том, что найти семьи будет трудно. Олег якобы сказал: "Это я беру на себя". Калугин поинтересовался, каким образом он собирается действовать. Тот ответил: "Сохранился номер машины, состав экипажа можно узнать в военном архиве". Тоже просто, как видишь. Потом разговор перекинулся в сферу абстрактную: как прошлое дает себя знать через много лет.

— Что же тут высказывалось?

— Обычные суждения. Об ответственности за совершенные поступки. Олег активно участвовал. "Истина всего дороже. Ее нельзя скрывать". Вмешался Кушнарев и стал говорить, что истина неуловима, что факты можно понять по–разному. Короче, общая болтовня.

— Что говорил Калугин?

— Он был на стороне Олега, собирался рассказать какую‑то притчу, но Валерий заявил: "Отец, ты многословен, дай гостям поговорить". Калугин смутился, а тут и свет погас.

— Он назвал это притчей? Не случаем из жизни?

— Нет, нет. И Галя и Марина запомнили это слово.

— Да… Улов невелик. Ни одной фразы, наталкивающей на конкретные выводы. Однако если исходить из предположения, что толчком к убийству послужили слова, неосторожно или сознательно произнесенные вечером, то самолет вновь фигурирует. Но вернемся на грешную землю. Закончилась ли стрельба — вот вопрос? Или есть смысл застраховать жизнь?

— До приезда инспектора соцстраха я бы принял меры предосторожности.

— Обязательно. Бери ружье и пойдем!

По–прежнему туман заволакивал ближние и дальние горы, по–прежнему, насупившись, стоял вымокший лес, и вода в озере казалась неприветливой и холодной, но что‑то и изменилось.

— Ветерок потянул, — сказал Борис.

"Стало легче дышать", — понял Мазин и заметил мелкую рябь на поверхности озера. Почти незаметно покачивались ветки ближних деревьев.

— Разгонит непогоду, — ответил он без всяких аллегорий.

В затихшем лесу не верилось в опасность, в жестокость, в страх и ненависть, проникшие в забравшийся на кручи поселок, в то, что человек с карабином мог засесть за любым кустом. Треск ветки впереди вернул к действительности.

— Эй, кто там? — Сосновский повел стволом в сторону ближних деревьев.

Никто не откликнулся.

— Не паникуй, Борис. Он не нападет на двоих.

Шума больше не было. Они благополучно добрались до дому.

Там у дубового стола сидел Кушнарев и рассматривал полупустую бутылку со "Столичной". Четкие, скульптурные черты лица его обмякли и разгладились, загар поблек, седые редкие волосы спутались, обнажив нездоровую кожу.

— Отдай ружье Валерию, Борис. Я посижу пока с Алексеем Фомичом.

Кушнарев исподлобья наблюдал, как Мазин подходит к столу.

— Не возражаете, Алексей Фомич?

— Я? Возражаю ли я? — переспросил старик медленно, подбирая слова, как делают это пьяные люди, понимая, что они пьяны, и стремясь вести себя нормально, "правильно". — Я не могу возражать, молодой человек, потому что нахожусь в чужом доме и даже бутылка, которую вы видите, мне не принадлежит. Поэтому я оставлю ее вам, потому что мне пора, мне пора домой, а здесь я, судя по всему, больше не нужен. Не требуюсь…

— Как сказать…

— Скажите же. Поясните. Осветите.

— Это не так просто.

— Не просто? Вы сказали не просто? Я не ослышался?! То есть сложно? Ведь раз не просто — значит, сложно?

— Сложно.

— Удивительно! Совершенно не подозревал, не мог предположить, что для вас с вашим другом существуют сложные вопросы! Хотя, хотя ошибался, конечно, потому что вы же ставили опыты, экс–гумировали, простите, экс–периментировали… на людях. Так сказать, неутомимые исследователи! Да что вы, молодой человек, — Кушнарев вдруг обрел твердость речи, — что вы знаете о жизни и смерти?!

— Я не так уж молод, Алексей Фомич. И мне положено кое‑что знать.

— Положено? По инструкции?

— Не все инструкции плохи.

— Ну! — Архитектор даже сверкнул желтыми глазами. — По–вашему, мысли можно упрятать в параграфы? Сформулировать высшую мудрость! Свести смысл жизни к уголовному кодексу?