Старик не закончил, услыхал шаги. Сосновский распахнул дверь, вытирая мокрое лицо носовым платком.

— Заждался, Игорь? И Демьяныч тут? За сапогами пришел?

— За ними, Борис Михайлович.

Пасечник вскочил со стула.

— Сейчас достану. Да сиди, папаша! — Борис повернулся к Мазину. Задремал ты, а я думаю: что это Калугин мной интересовался? Ну и решил сбегать.

— Что же?

— Поторопился. У него с Валерием разговор происходил. Кажется, прорвало родителя. Выглядели они мрачновато. Страсти я охладил, замолчали оба. Но Калугину уж не до меня было, да и жена вошла. Постепенно общий треп начался, хотя и натянуто.

Сосновский вытащил из рюкзака сапоги.

— Держи, Демьяныч. Примеряй!

— И так вижу: в самый раз. Что я должен, Борис Михайлович?

— Ерунда. Медком угостишь.

— Премного благодарен. — Пасечник заспешил.

— Чудак, — сказал Сосновский ему вслед. — Надел бы сапоги. Дождь как из ведра поливает. А нас ждут на медвежатину.

За окном сверкнуло, и следом оглушительно треснул раскат грома. Отдавшись в горах, он повторился, перекрывая шум дождя.

— Сдался, — махнул рукой Мазин. — Под воздействием стихий у меня исчезает предубеждение к здешнему обществу.

Дача художника светилась в пелене дождя, напоминая корабль, застигнутый штормом в бурном море. Снова сверкнула молния, высветив контуры дома, и снова прокатился по ущелью гром, на этот раз сильнее, чем раньше, и продолжительнее. После вспышки тьма стала еще чернее, и особняк Калугина больше ие выделялся в ней.

— У Калугина электричество?

— Он подключился к леспромхозовской линии. Постой… Свет‑то погас! Оборвало провода, или столб подмыло.

Мазин освещал путь фонариком–жужжалкой. В конусе света сыпались бесконечные капли.

Марина Калугина, одетая в толстую вязаную кофту, встретила их с подсвечником. Выглядела она озабоченно.

— Ко всему прочему выключили свет. Приходится коротать время в романтическом полумраке. Не возражаете? Тогда раздевайтесь.

На вешалке в прихожей уже собралось много одежды, в том числе две куртки, похожие на куртку Демьяныча. Мазин повесил свою между ними и прошел вслед за женой художника. Она показалась ему совсем молодой.

Свечи усиливали необычное впечатление от большой комнаты. В центре ее находился широкий круглый стол, вернее — обыкновенный дубовый пень с набитыми поверх толстыми, грубо обработанными досками. В стене напротив двери гранитными глыбами был выложен камин. Жарко горели смолистые поленья, отчего в комнате казалось особенно тепло и уютно. Освещали ее с десяток свечей, вставленных в сработанные природой подсвечники — корни и сучья, лишь слегка подправленные рукой мастера. Калугин строго выдержал гостиную в определенном, диковато–охотничьем стиле.

Вдоль стола и поодаль сидели люди, знакомые Мазину. У камина, протянув ноги к огню, расположился Кушнарев. Валерий откупоривал бутылку с грузинским вином. В руках у него вместо штопора был большой охотничий нож. В стороне сидели учительница и бородатый парень–турист с журналом "Юность". От стола их отделяла безголовая медвежья шкура. Положив на колени сжатые в кулаки руки, присел на стул Филипенко, человек лет тридцати пяти. Мускулы плотно подпирали его поношенную гимнастерку, схваченную новеньким офицерским ремнем. Свечи оттеняли лицо с густыми бровями и крупным носом. Под глазами выделялись темные мешки отеков, что не вязалось с прямой, здоровой фигурой. Задержавшись секунду на последнем госте, пасечнике Демьяныче, Мазин понял, что хозяина в комнате нет. Марина, которая успела тем временем два или три раза пересечь гостиную и прикурить от свечи сигарету, откликнулась на его мысль:

— Михаил Михайлович решил, что света недостаточно, и отправился в мастерскую за лампой, которая сломалась полгода назад. Теперь он там возится без толку, а мы ждем.

— Хозяин всегда прав, — возразил Сосновский примирительно.

— Валерий, ты не поторопишь отца?

Тот посмотрел на Марину как‑то непонятно и не ответил.

— Я прошу тебя, Валерий.

— Не стоит.

Мазин не понял, что не стоит — просить или идти наверх.

— Позвольте я, с вашего разрешения, побеспокою Михаила Михайловича, предложил пасечник.

— Сделайте одолжение.

— Я пойду к себе, — заявил Валерий и вышел в другую дверь.

Мазин подсел к учительнице.

— Как ваш поиск?

— Самолет лежит в трудном месте, но Олег собирается взобраться по скале.

— Нужно ли рисковать? — спросил Мазин, узнав наконец, как зовут парня в очках. Имя это ему ничего не говорило.

— Нужно, — ответил Олег лаконично.

Демьяныч задерживался. Марина, крутя в тонких пальцах сигарету, поглядывала то на лестницу, откуда должен был появиться Калугин, то на дверь, в которую вышел Валерий. Потом она подошла к этой двери и скрылась за ней. И тут же вернулся пасечник. Он не улыбался, как обычно.

— Михаил Михалычу нехорошо. Где Марина Викторовна?

— Нужно ее позвать, — предложил Сосновский.

— Минуточку. Вы доктор, Игорь Николаевич? Может, посмотрите его…

Мазин бросил недобрый взгляд на Бориса, и они втроем вышли из гостиной. Лестница тянулась вдоль каменной стены. На площадке у двери пасечник остановился.

— Что случилось, Демьяныч?

— Михаил Михалыч скончался.

Это прозвучало негромко и неправдоподобно.

— Умер?!

— Видно, Михаил Михалыч заряжал ружье и произошел выстрел.

Мазин первым вошел в мастерскую. Наверно, днем здесь бывало очень светло, целая стена и часть крыши были стеклянными, но теперь только тусклая свечка выделяла из мрака отдельные предметы обстановки: широкий мольберт с натянутым и загрунтованным холстом и кресло, в котором, свободно откинувшись на спинку, сидел мертвый Калугин. У ног его лежало ружье. Тульское, добротное, с насечкой. Выстрел в упор обжег вельветовую ткань, края рваного отверстия пропитались кровью. Глаза Калугина были полуприкрыты и неподвижны. На чисто выбритом, широкоскулом, очень русском лице застыла неожиданная боль.

Сосновский наклонился.

— Невероятно, чтобы случайный выстрел произошел одновременно из двух стволов.

— Как же вы понимаете? — спросил пасечник.

— Самоубийство? — Борис раздвинутыми пальцами замерил расстояние от мушки до курков, потом прикинул длину руки художника и покачал головой. Он не мог дотянуться до спусковых крючков. Иногда это делают ногами, но Калугин обут, и я не вижу палочки.

Хлопнула дверь позади, и Мазин едва успел поддержать вошедшую Марину. Она замерла, даже не крикнула.

— Марина Викторовна! — попросил Сосновский. — Умоляю вас, будьте мужественной. Вы должны помочь. Милиция доберется не скоро, и убийца может воспользоваться временем…

— Убийца? Временем? Кто это сделал?

— Мы не знаем. Но преступник недалеко. Может быть, здесь, в доме. Когда прозвучал выстрел?

— Я не слышала выстрела.

— А ты, Демьяныч?

— Не слыхал.

— Что за чушь, — нахмурился Борис Михайлович. — Марина Викторовна, соберитесь с силами. Присядьте. Вспомните, пожалуйста, когда Михаил Михайлович пошел в мастерскую?

— Сразу, как только потух свет.

— Кто мог подняться сюда за это время?

— Не знаю. Никто. Каждый. Муж не любит свечи. Считает, что они чадят. — Она еще говорила о погибшем так, будто он был жив. — Поэтому он сказал: "Свечи не зажигай, я налажу лампу". Мы ждали минут пятнадцать. Потом мне стало неудобно держать людей в темноте, и я зажгла свечи. За это время каждый мог подняться. Но я не верю. Зачем? Зачем?

— Это важный вопрос. Хранил ли Михаил Михайлович в мастерской какие‑нибудь ценности?

— Ничего, кроме этюдов.

— Ружье всегда было здесь?

— Оно висело над тахтой.

— Будем считать, что ружье сняли со стены. Что ж нам известно? обратился Сосновский к Мазину и Демьянычу.

Оба промолчали.

— Но никто не стрелял! — повторила Марина.

— Это требует разъяснений. Боюсь, что искать преступника придется среди гостей. Только человек, хорошо известный Михаилу Михайловичу, мог свободно войти в мастерскую, взять ружье и навести в упор, не вызвав подозрений. Теперь убийца рассчитывает, что Калугин не назовет его имени. Марина Викторовна! Помогите нам лишить его этой уверенности.