— Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.

— Пойдемте. Я живу недалеко.

Он подал ей плащ.

— Спасибо.

Из записной книжки Тихомирова:

"Подходя строго, человек — машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник — и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.

Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".

В залах музея было пусто. Они прошла через галерею живописи восемнадцатого века, главным образом — портретов мужчин и женщин в пудреных париках, в кружевах, со звездами, в потемневших мундирах и тяжелых бархатных платьях.

— Почему они все некрасивые? — спросил Мазин.

— Тогда было принято писать похоже. Даже царей.

— Да, я помню портреты Павла и Петра Третьего. Но это тоже не честно. Люди и на фотографии выходят разными.

— Говорят, что подлинную сущность выявляет только смерть. Тогда человеку уже не удается казаться другим. И он становится самим собой. Я помню отца. Ой стал спокойным и мудрым. Таким, каким был. А казался суетливым и застенчивым. Смерть подводит итог.

— Не думаю, — ответил Мазин.

На улице было сухо и холодно. Зажглись бледные светильники, и на тротуар упали четкие абстрактные тени голых веток акаций.

— Моральный итог, я хочу сказать. Она может и возвысить человека, и унизить его. После смерти жизнь становится виднее, яснее…

Мазин прислушался. Это перекликалось с его собственными мыслями. Только он шел с другой стороны, думал о влиянии жизни на смерть. Инна же видела ретроспекцию.

— …Хотя это и всегда нужно.

— Я не вполне вас понимаю.

— Я и сама себя часто не понимаю. Раньше я считала, что каждый человек и каждый поступок должны расцениваться так, как они того заслуживают, независимо от сопровождающих обстоятельств. Но теперь мне кажется, что смерть — слишком дорогая цена даже для правды.

— Смотря какая смерть и что считать правдой. Я смотрю на эти вещи только конкретно. Ведь мне приходится оперировать юридическими категориями, в основе которых лежат факты.

— Факты тоже создаются людьми. Вы разговариваете со мной, с Игорем, с другими, чтобы выяснить факты, и постепенно факты подменяются тем, что мы говорим.

— Вы хотите сказать, что не все, с кем я говорю, искренни?

— Вы упрощаете. Я думаю только, что все мы видим одни и те же вещи по-разному. И вы путешествуете по королевству кривых зеркал.

— Где же выход?

— Наверно, помимо придуманных людьми законов, есть и другие.

— Божеские? — спросил Мазин с иронией.

— Нет, Богу это тоже было бы не под силу. Нас слишком много. И каждый живет по-своему.

— По своим законам?

— Если хотите. А судим мы людей по общим, придуманным, и потому часто ошибаемся.

— В чем же ошибся я?

— В том, что продолжаете возиться с законченным делом. Зачем? Что это — следовательский зуд или психологические изыски?

— И то и другое понемножку.

— Все зря. Убийства не было, а психология — дело неблагодарное и темное.

— Есть еще один вариант. Самоубийство.

— Вы это серьезно?

Мазин не видел ее лица, но ему показалось, что голос Инны прозвучал глуше.

— Я хотел узнать, что вы об этом думаете.

— Я? Ну, конечно. Простите. Вас интересуют вполне конкретные вещи, а я затеяла с вами светско-философскую беседу. Разумеется, мы должны поговорить серьезно. Но мы пришли уже. Вам придется зайти ко мне, если вас это не смущает. У меня никто не помешает нашему разговору.

Мазин наклонил голову:

— Я буду очень рад.

Дом, в котором жила Инна, был большой и когда-то, наверно, очень внушительный, с каменными мужскими фигурами у подъезда, поддерживающими на плечах каменные балконы.

Они поднялись по широкой грязноватой лестнице со старинными чугунными перилами. На площадку выходили высокие двери с медными ручками.

— Вы всегда здесь жили?

— Как кошка. Однажды Антон сказал, что в первую половину жизни человек похож на собаку — ко всем привязывается, лижется и получает пинки, а во вторую — на кошку. Привязывается уже не к людям, а к месту. Я свою жизнь начала сразу со второй половины: привязалась к месту. И уже не могу представить, как можно жить в другом.

Инна открыла ключом дверь. В коридоре было темновато. Маленькая лампочка под самым потолком светила тускло.

— Вот сюда, — указала она.

Мазин вошел в комнату и увидел сначала большую тахту, а над ней ковер. На ковре висели круглый африканский щит и копье-ассегай, с широким блестящим лезвием.

— Проходите, пожалуйста. Я могу предложить вам чашку кофе.

— С удовольствием выпью. Кофе гармонирует с этим тропическим оружием.

— На него все обращают внимание.

— Людей притягивает необычное.

— Вас особенно?

— Вы имеете в виду мою специальность? У нас будничного ничуть не меньше, чем в любой другой профессии. Ватсон был знаком с Шерлоком Холмсом тридцать лет, а смог описать всего полсотни случаев из его практики. Из них добрая половина, строго говоря, повторяется. А ведь Холмс был гурманом. Он снимал сливки и не занимался карманными кражами. Вы знаете, что такое карманщик? Поверьте, это не профессор Мориарти. И вообще преступник как личность очень редко интересен. Я думаю, Пушкин был прав, когда писал, что гений и злодейство — вещи разные. Преступник — чаще следствие недостатка интеллекта, чем продукт его развитых форм.

— Вы, конечно, говорите о заранее продуманном преступлении? Но может быть вспышка, неожиданная вспышка гнева, ненависти, презрения наконец… Разве вы никогда не сочувствовали преступнику?

Мазин помедлил с ответом.

— Я, кажется, задала нетактичный вопрос? Простите, но дома я опять забыла, что спрашивать должны вы, а не я.

— Мне не хотелось бы спрашивать.

Инна улыбнулась:

— Рассчитываете на добровольное признание?

Мазин ответил серьезно:

— Да.

Она спросила тоже серьезно:

— А если я не виновата?

— Тем более.

Мазин потрогал древко ассегая.

— Думаете, человека можно убить только такой штукой?

— Вы все-таки считаете, что Антон убит?

— Я только хочу узнать: стоило ли его убивать.

Инна доставала из буфета чашки.

— Узнать у меня?

— И у вас.

— Приговоры выносит суд. А я не могу решать, стоит ли убивать человека.

— Суду это тоже не всегда просто. Но наше положение легче. Тихомирова нет в живых, и, вынося ему приговор, мы можем не опасаться, что его придется приводить в исполнение.

— Нам грозит другое.

— Что именно?

— Может оказаться, что мы его уже привели.

Мазин очень внимательно посмотрел на Инну:

— Вы умная женщина.

— Благодарю вас.

— Это необычное дело, Инна Константиновна. Оно шире статьи закона. Поэтому я и занимаюсь им не так, как полагается.

— А не превышаете ли вы свои полномочия?

— Возможно. За это я отвечу перед начальством.

— Вы признаете ответственность только перед начальством?

Мазин развел руками.

— А перед нами? Не слишком ли много вы себе позволяете, касаясь того, что для вас предмет любопытства, а для других еще кровоточит?