И я вкратце попытался разъяснить ему цепочку Вадимовых доказательств.

Мои слова, несомненно, производили впечатление, но какого рода, разобраться было трудно.

— Значит, я это снимал?

— Ты.

Я нажал на это короткое местоимение, и он сдался.

— Ну и что?

"Сказка про белого бычка!"

— Зачем ты отдал ему фото? Сам отдал? Или он попросил у тебя?

— Конечно, попросил.

— Зачем?

— Очень просто. Теще хотел подарить. Она ж там снята.

Выходило в самом деле просто.

— Вот и подарил.

— Ну и что?

— Да прекрати ты это свое "ну и что"! — невольно повысил я голос.

— А что кричишь? Ты куда пришел? Тут больные люди. Ты зачем пришел? Что ты выспрашиваешь? Я больной, понял?

Возразить было трудно.

— Извини.

Он тут же обрадовался.

— Вот. Другое дело. Пусть я последний человек, но и меня уважать надо. Потому что, хоть и последний, но человек! А доказательства эти липа. Подумаешь, вычислитель. Хлюст он.

Не знаю, почему, но мне показалось, что в настроении Перепахина произошло изменение. Что‑то приободрило его. Но что, я догадаться не мог.

— Ты Вадима все время хлюстом называешь.

— А разве не хлюст? Говорил, сюрприз для тещи, а что выдумал! Хлюст. Я знал, что он выдумает. Обязательно выдумает и запугает всех, чтобы имущество получить.

— Какое имущество?

— Сергеево.

— Да что там за имущество особенное?

Перепахин даже приподнялся в кресле.

— А ты посчитай. Считать умеешь? Арифметику проходил? Сколько одни книги стоят? А?

Честно говоря, с этой точки зрения я на происходившее не смотрел. А было многое на поверхности. Библиотека Сергея создавалась десятилетиями.

— А коллекция? Думаешь, от кого я рубли спасал?

— От Вадима?

— Точно.

— Как же ты в его замыслы проник?

— Что, Перепахин дурней других?

— Почему ты все это заподозрил?

Он вдруг ослабел, прикрыл глаза.

— Не помню. Память у меня…

И было похоже, что с памятью и сейчас что‑то происходит. Вроде бы он пытался вспомнить… И вдруг вспомнил. Но не прошлое, а то, что было сказано минуту назад.

— Сергеева дочка?

— Ты не веришь в это.

Перепахин раскрыл широко глаза, оглянулся, поманил меня пальцем.

— Михаил ее отец.

— Как ты можешь знать такое?

Но он уже снова закрыл глаза.

— Перепахин сказал. Пусть не поддаются на провокации.

— Женька! Это очень важно. Даже Наташа не возражает…

— Я сказал. Больной я. Мне отдых нужен.

— Сейчас уйду.

И в самом деле, лучше было уйти. Перепахин нес уже явно избыточную нагрузку.

— Ешь яблоки, поправляйся.

— Теперь я понимаю, отчего Сергей грохнулся. Такое услыхать… Хлюст.

— Что ты сказать хочешь?

— Иди, иди.

Собственно, для такой ограниченной и непродолжительной беседы сообщил он немало. Я вышел на улицу и озадаченным, и во многом с прояснившимся пониманием одновременно.

Что для меня прояснилось? Скажу прямо, я поверил Перепахину в том, что отец Лены Михаил. Конечно, он никаких доказательств не привел, но сама его убежденность заставляла по–новому рассмотреть факты, которые вначале показались "упрямыми". Ясно, что подсчеты времени и снимки о самой личности отца говорили только косвенно. Больше всего на меня подействовало поведение Наташи. Она не отвергла "доказательства". Но и не приняла их определенно. Явно не приняла. Можно считать, что она не сказала ни да, ни нет. И, как я видел теперь, это было вполне естественно. Почему, на каком основании была обязана она открывать мне, почти случайному человеку, то, что было великой тайной и болью души много лет!

Нет, прямо и откровенно могла она говорить только с Леной и с мужем. И в свое время правду мужу сказала. И он верит ей до сих пор. А с Леной просто разговора еще не было. Вот так.

И второе, что сказал Перепахин, тоже без доказательств. Вернее, даже не сказал, а упомянул косвенно, но так, что вывод сделать можно было. Вадим пришел к Сергею с собственной версией, и потрясенный Сергей не выдержал. Но тут возникало два необходимых вопроса: знал ли Перепахин о разговоре Вадима с Сергеем наверняка, и, что, может быть, самое главное, верил ли Вадим в свои "доказательства" или подло извлекал собственные выгоды, по сути дела, шантажом?

"Вот этого мы никогда не узнаем. Такое ни при каких обстоятельствах не скажет… Хлюст", — повторил я мысленно словцо Перепахина.

Так я думал, не сомневаясь, что правду Вадим не скажет и спрашивать у него бесполезно, а одновременно испытывал сильнейшее желание спросить, прямо спросить, глядя в глаза.

И не скрою, подталкивало меня еще одно обстоятельство. Ведь именно Вадим был тем человеком, который, по видимости, подсыпал снотворное Перепахину. Но по видимости только! Зачем?! Вот вопрос, на который ответа у меня не было, а встреча с потерпевшим от возможного ответа и вовсе увела. Убивать Перепахина у Вадима не было оснований, необходимости. Пусть его предположение о Сергеевом отцовстве и зародилось под влиянием разговоров и воспоминаний Перепахина, что из этого?

Поведение Вадима было в худшем случае житейской подлостью, но не преступлением против закона. Верил он в свою версию или не верил, закона не нарушал. Он имел право предположить и высказать свои доводы. Пусть даже потрясенный Сергей умер, с позиции юридической Вадим за это отвечать не мог. Но если нет преступления, нет и сообщника. А тем более такого, от которого нужно избавляться всеми средствами.

Да и почему умирать Сергею? Разве мог Вадим его запугать, шантажировать? Наглый домысел было легко рассеять…

Все эти мысли снова создали сумбур в голове, прояснившейся было после разговора с Перепахиным. Опять что‑то не вязалось, одно исключало другое. Теперь я уже просто чувствовал необходимость повидать Вадима.

И я подчинился этому чувству.

Потом оказалось, что я допустил ошибку.

Коллективный сад, который оберегал Вадим, находился довольно далеко. Сначала автобус пересек незнакомый мне, недавно появившийся микрорайон, в архитектуре которого были заметны попытки скрасить неизбежную похожесть жилых домов отдельными нестандартными зданиями вроде кинотеатра и универсама, потом я ехал промышленной зоной, тоже новой, со множеством индустриальных сооружений, и за ними только на косогоре, сбегавшем довольно круто к мелководной речке, возникло наконец зеленое детище вечного стремления человека к земле и дереву, выращенному своими руками.

В отличие от тяготеющего, несмотря на все усилия, к стандарту микрорайона, здесь разнообразия было хоть отбавляй — от времянок, которые, казалось, держатся на одном честном слове до первого порыва свежего ветра, до комфортабельных, с выдумкой поставленных особнячков, наводящих на мысль о сомнительных доходах их владельцев.

Конечно, я рисковал не застать Вадима и даже не найти его в этом рукотворном лабиринте пронумерованных квартальчиков, но народ тут неплохо знал друг друга, и я скоро подошел к дому, замаскированному так, что трудно было понять, то ли эта дача с подвалом, то ли с мезонином.

Поблизости от сооружения были сметены в кучу и подожжены опавшие листья. Возле костра в шезлонге сидел, закинув ногу на ногу, Вадим и меланхолично следил за голубоватым дымком, относимым от него легким движением воздуха.

Разумеется, он должен был удивиться, увидев меня, и удивился наверняка, но виду не подал и даже не приподнялся в кресле, нарочито удерживая ноги в прежнем положении. Больше того, он и не подумал предложить мне присесть.

— Как там на море? — спросил Вадим с издевкой.

— Хорошо, я думаю.

— Что ж вы так рано вернулись?

— Оставьте этот тон, пожалуйста. И дайте мне стул.

— Ах, виноват.

Он поднялся и пошел к дому, бросив на ходу:

— Занимайте кресло. Я себе принесу.

И он притащил стул и сел на него так, что спинка оказалась впереди. На спинку он уложил руки и, опустив на них подбородок, уставился на меня теперь уже с подчеркнутым любопытством.