Их было много. И накапливались они долго. В расположении соблюдалась не украшательская симметрия, а своего рода хронология. Слева, почти в углу, был запечатлен очень молодой человек в погонах вольноопределяющегося. "Вольнопер" был снят в пояс, рука лежала на эфесе шашки. Рядом висело еще несколько снимков из той же эпохи — мужчины в сюртуках и подкрученных вверх усах, дамы в широкополых шляпах. Потом с фотографий исчезли паспарту, бумага стала попроще и потоньше, вместо благородной тонированной желтизны появились желтые пятна фотобрака. Изменилась и одежда людей на снимках, теперь они были одеты в косоворотки, простые пиджаки, повязаны были косынками. Вместо крупных планов запестрела массовка — группы на фоне зданий, гор, на морских камнях, на демонстрации под полотнищами с лозунгами.

Некоторые снимки мне хорошо помнились, особенно высокая девушка в длинной юбке с санитарной сумкой через плечо вместе с людьми, перехваченными пулеметными лентами. Узнать девушку было нетрудно, даже юбку Полина Антоновна и сейчас носила похожую, будто дерзкие моды целого полувека прошли мимо, не коснувшись ее.

Помнил я и еще одну фотографию — три молодых человека, положив руки на плечи друг другу, улыбались бездумными улыбками безмятежной юности. В центре парень в гимнастерке, облегающей ладную крепкую фигуру, а по бокам двое в пиджаках со вздутыми ватой плечами, в широких расклешенных брюках Михаил, Сергей и я…

Эту фотографию я только помнил, на стене ее давно не было, Сергей снял после смерти Михаила.

"Повеселились", — сказал он тогда и убрал фото.

Мне казалось, что я его понял. В самом деле, неуместно как‑то выглядели наши самодовольные физиономии в дни той ошеломившей всех беды. Но я не думал, что убрал он снимок навсегда. Все‑таки момент жизни был на нем зафиксирован, а со временем каждое ушедшее мгновенье свою ценность обретает, дороже становится…

Но не теперь было об этом думать.

— Вот, — продолжала между тем Полина Антоновна, вместе со мной глядя на фотографии, — никого больше нет. А сколько было… Родители, брат, муж, сын…

Всех этих людей я никогда не видел. Даже сына и мужа, погибших в войну. Может быть, поэтому тетя Поля всегда представлялась мне старой девой, посвятившей жизнь заботам о Сергее. Но вот и им конец пришел, как и целой эпохе, отразившейся на стене. Эпоха эта изменила мир, все изменила, разве что комнаты и хозяйка ее не изменились, по крайней мере в моих глазах.

Просторная комната казалась еще больше от предельно малого количества собранных в ней вещей. Так было и в прошедшие давно годы, так осталось и сейчас. Считается, что люди пожилые склонны накапливать лишнее. Но Полина Антоновна, почти не изменившись внешне, не изменила и привычкам. Впрочем, это скорее были не привычки, а принципы. Просторная комната, как я давно знал, отражала взгляды и убеждения целого поколения, а вовсе не ограниченность средств и возможностей ее жилицы. Убеждения эти были кратко и гордо сформулированы в свое время поэтом в знаменитых словах о свежевымытой сорочке. Не знаю, вспоминала ли эти строки Полина Антоновна, но жила она именно так.

В комнате находились предметы только необходимые и самых простых образцов — койка с металлической сеткой, два шкафа — для одежды и посуды, небольшая книжная полка. Хотя Полина Антоновна и была любительницей чтения, но предпочитала пользоваться библиотекой. Стол был покрыт простой клеенкой. Вокруг него стояли три старых стула с гнутыми черными спинками. Не было в комнате ничего украшательского, декоративного, даже цветов на подоконнике, ведь и они когда‑то считались признаком мещанства. Видимо, стена с фотографиями удовлетворяла не только потребности памяти, но и эстетическое чувство хозяйки.

— Ну, да что смотреть да смотреть… Ты сядь, Коля. С дороги никак. А я пока чаю заварю. Хочешь чаю?

— Да. Выпью.

— Вот и хорошо. У меня все под рукой.

Она включила электрический чайник, стоявший здесь же, на столе.

— Не люблю на кухню бегать, когда чай пью. А на кухне пить, по–нынешнему, не привыкла. Чай суеты не любит.

Мне тоже не хотелось выходить. Ведь то, что происходило за пределами этой комнаты, все еще не укладывалось в голове, шаги, негромкие голоса оттуда поражали будничностью, несоответствием случившемуся…

Я еще увидел Сергея. Он уже лежал на носилках, прикрытый простыней, а рядом на паркете был обведен мелом контур, в котором я не сразу узнал очертания человеческого тела, но догадался и понял, что в таком именно положении, лицом, а вернее головой, почти касаясь ножки журнального столика, на котором стоял телефон, находился Сергей, когда увидел его врач "Скорой помощи", увы, уже бесполезной.

Медицинская бригада давно уехала. Теперь тут были заняты другие люди. Один из них, молодой человек в форме, приподнял край простыни.

— Это он? Ваш друг?

Я смотрел на желтоватое, нездоровое, если только так можно сказать о мертвом, лицо и молчал. Конечно, это был Сергей, но разве таким я его знал? Я отвел глаза.

— Вы сомневаетесь?

Это был голос, ответивший на мой телефонный звонок.

— Нет, нет, что вы…

Я снова повернулся к Сергею и тут только заметил след удара на виске. Влажные, совсем недавно вымытые волосы были припачканы кровью. Мне стало не по себе, но тут простыня натянулась и скрыла лицо ушедшего от меня друга. Два человека приподняли носилки и вынесли Сергея из комнаты, в которой он прожил полвека. Унесли навсегда.

Потом я ответил на несколько вопросов и даже показал железнодорожный билет, хотя этого у меня и не требовали. Спрашивал человек в штатском, примерно одного со мной возраста, по–видимому старший, спрашивал больше сочувственно, чем официально. И это поощрило меня задать и свой, главный вопрос:

— Как же… это случилось?

Он, конечно, привык к таким поспешно задаваемым вопросам и ответил сдержанно.

— Это мы и выясняем.

Увидел разочарование на моем лице и добавил:

— Кое‑что покажет вскрытие.

Я тогда не понял его мысли. Причина смерти казалась слишком очевидной. В глазах еще маячил окровавленный висок. Я только спросил:

— Могу я узнать позже?

— Вы задержитесь в городе?

Он посмотрел на меня внимательно, как‑то заинтересованно, а мне померещилась подозрительность, и я ответил тоном человека, которому нечего опасаться.

— Да, задержусь.

— Здесь?

Он провел слегка рукой. Об этом я, признаться, не подумал.

— Когда‑то я тут неделями ночевал.

"Когда‑то… А теперь каково я себя буду чувствовать в этой комнате?.." Но деваться было некуда.

— Конечно, здесь.

— Это хорошо. Полине Антоновне будет легче. Так ведь зовут тетушку вашего друга?

— Да.

— Хорошо, — повторил он. — Может быть, и нам понадобитесь.

— Вряд ли. Мы редко встречались в последние годы. Да и разве это не ограбление?

— На первый взгляд в комнате ничего не тронуто.

Я огляделся.

Действительно, не было похоже, чтобы тут хозяйничали посторонние, искали, шарили. Однако комната племянника представляла полный контраст в сравнении с жильем тетки. Простоты и порядка в ней никогда не было. Одно роднило оба жилища — никаких признаков моды. Но если комната Полины Антоновны казалась почти пустой, у Сергея все было завалено массивной старой мебелью. Стены скрывались за нагромождением шкафов и полок, отчего комната выглядела меньше, чем была а самом деле.

Полки с книгами нависали и над большим кожаным, давно продавленным диваном, служившим хозяину одновременно кроватью, и над двухтумбовым письменным столом, и даже над окном до самого потолка. Книги на них теснились хаотично, потрепанные брошюры соседствовали с фолиантами в золотых корешках. Кое–где за стеклом шкафов виднелись миниатюрные бюсты Сергей питал пристрастие к этой форме изобразительного искусства, может быть, потому, что для живописи в комнате просто не было места. Зато на минимальной площади вполне ладно соседствовали фарфоровый Наполеон, чугунный Бетховен, бронзовый Маяковский и другие великие, изваянные во всевозможных материалах, вплоть до стекла.