— Не желаешь ли женщину, господин де Гарсенк? Подарок от твоего короля, утешение после большой потери? — Он кричит, чтобы слышали остальные.

Ранальд, все еще с мечом в руке, хотя он теперь уже не нужен, отвечает:

— Только после вас, мой господин. Я последую вашему примеру в этом, как и во всем остальном.

Адемар запрокидывает голову и снова хохочет. На мгновение Ранальд пугается, что король действительно спешится и присоединится к коранам, окружившим женщин, но Адемар лишь снова хлещет коня и скачет туда, где посланный Гальбертом старейшина наблюдает за костром. Ранальд смотрит вслед королю, в душе у него пустота. Он понимает, что должен сделать. И знает, что не сделает этого. В смешанном свете огня и лун его взгляд ненадолго встречается со взглядом Фалька де Саварика. Они оба молча отводят глаза.

Он и прежде видел, как сжигают на кострах, и много раз костры жгли по его приказу на земле Гарсенков, следуя установленному отцом порядку — каждый год устраивать один такой спектакль, чтобы держать смердов и крестьян в должном повиновении. Он раз за разом равнодушно смотрел, подавая пример. Но он никогда не видел, как сжигают сразу восемь женщин. Количество не должно иметь значения, но, когда это начинается, то оказывается, что разница именно в нем.

Сквозь вопли и испуганный рев животных вокруг, Ранальд слышит, как назначенный его отцом старейшина произносит слова обряда обличения и официального проклятия Коранноса, а затем, возвысив голос, с искренним торжеством призывает дар бога — огонь — уничтожить ересь.

«Божья кара», так назвал Гальберт этот налет в тронном зале Кортиля, когда король вышел после совещания с верховным старейшиной и объявил, что они в ту же ночь отправятся в Арбонну.

Крики несутся из пламени до тех пор, пока тела женщин не становятся черными. Слышится сильный запах горящей плоти. Адемар решает, что пора уезжать. Сделав то, зачем он приехал, удовлетворив пока свою ярость, король Гораута ведет своих коранов назад к горному перевалу. Когда они проезжают мимо все еще дымящихся строений рядом с одинокой сторожевой башней, один коран запевает песню, и вскоре они все поют — песнь о победоносной битве Гораута, об избранных воинах Коранноса на его любимой земле.

Три стражника в башне, деревня пастухов и крестьян, восемь жриц, изнасилованных и сожженных. Кара божья.

Это начало.

Западный ветер относил дым в другую сторону, поэтому он мог видеть совершенно ясно с горной гряды на опушке леса, что именно происходило внизу. Он смотрел на бойню в деревне без всякого выражения, и ощутил смутившее его, но откровенное волнение в чреслах, когда увидел, как знакомые ему мужчины тащат женщин из храма, некоторые были уже голые, некоторые в ночных сорочках, которые быстро с них сорвали. Он находился очень близко, хотя его скрывали деревья. Он слышал не только крики, но и громкие шутки коранов. Он сразу же узнал короля, а мгновение спустя увидел своего господина, герцога де Гарсенка. Собственно говоря, именно к этим людям он спешил на север.

Его встревожило это сожжение, хотя само по себе этого было бы недостаточно, чтобы заставить его остановиться. Однако он остановился и сидел, молчаливый и внимательный, на своем коне над Аубри, пока кораны Гораута не закончили свои игры и свою работу и крики не смолкли. Он также не двинулся с места, хотя явно давно уже пора было спуститься вниз, когда увидел, как король широко взмахнул рукой и пятьдесят всадников снова вскочили на коней и поскакали на северо-восток, к перевалу.

Его трясло, он был сбит с толку и встревожен собственной нерешительностью, мыслями, которые весь день приходили ему в голову, хотя до этого утра он никогда бы не допустил их. Привычка и страх, требования дисциплины, заставили его отправиться на север из Люссана в полдень, чтобы принести в Кортиль известия о том, что он видел на турнирном поле сегодня утром. Он остановился в придорожной таверне выпить пива, затем задержался там абсурдно надолго, снова и снова повторяя себе, что пора снова сесть в седло, что эти новости важны, опасны, что он даже рискует, его могут заподозрить, если он слишком промедлит.

Тем не менее день уже близился к концу, когда он покинул таверну и поскакал галопом, но не слишком напрягая коня. До Кортиля далеко, говорил он себе, ему надо быть осторожным и не загнать скакуна. В темноте под голубым светом Эскоран он приблизился к Аубри, готовясь объехать деревню по дороге к перевалу, когда услышал топот коней и крики людей, остановился у опушки леса и увидел, к своему изумлению, короля, которого ехал предупредить.

И он остался на месте, не шевелясь, и наблюдал, как они убили людей в деревне и в храме и ускакали. Он не особенно был шокирован тем, что кораны делали с жрицами, или даже тем, что сожгли их после этого, хотя ни один нормальный мужчина не мог получить удовольствие от подобных вещей. Не это заставило его стоять молча на кряже. Он видел сцены и похуже или по крайней мере такие же в те жестокие годы войны против Валенсы, особенно на фермах и в городках по обе стороны от границы. Чем дольше длится война, сказал ему однажды отец, тем более ужасные вещи видишь и делаешь. Ему показалось, что отец сказал ему правду; он так относился почти ко всему, что за многие годы рассказал ему отец.

Дело было даже не в том холодке, хотя и в нем тоже, который сегодня утром пробежал по его спине, к корням волос, когда Блэз де Гарсенк поднял знамя королей над своим шатром и ринулся в бой. Он всегда считал — и пару раз даже говорил вслух, только доверенным друзьям, — что младший из Гарсенков — самый лучший из всех троих.

Это не имело бы значения само по себе. Коран из Гораута рано научился держать свои мысли там, где им место: подальше от любых поступков, которые ему приказывали совершить. Он был вассалом Ранальда, герцога де Гарсенка, и если герцог получал большинство приказов от своего отца из Кортиля, то кораны Гарсенка не должны были иметь никаких мыслей по этому поводу.

Наверное, он спустился бы вниз со своими известиями, если бы не еще одно обстоятельство, медленно всплывшее из истории его собственной жизни в течение этого долгого дня, словно ведро из колодца.

Теперь смолкли все звуки, кроме потрескивания пламени и воя то ли ребенка, то ли животного, почему-то еще не погибшего. Через несколько секунд этот плач тоже прекратился, и слышался только рев поднимающегося ветра и огня, охватившего последний из деревянных домов.

Корана удержало на месте, на этом кряже, заставило смотреть на короля, господина и всех остальных, кого он знал уже много лет, воспоминание том, как его отец прожил последний год своей жизни.

Его дом стоял на крохотном участке плодородной земли, гордо записанной на их имя в бумагах барона, после того как последняя эпидемия чумы вызвала нехватку рабочих рук и слишком много полей осталось необработанными. Маленький клочок земли, но он теперь принадлежал отцу в итоге целой жизни тяжкого труда на кого-то другого. Она была расположена на хороших пахотных землях на севере Гораута, эта ферма. Или, правильнее сказать, на севере прежнего Гораута. Теперь это Валенса, так как договор отдал эти земли, прежде охраняемые собственным мечом Дуергара, коранами короля и мужеством фермеров и деревенских жителей, которые сражались за то, что им принадлежало.

Он сам сражался у Иерсенского моста. Сражался и победил среди льда и крови, в армии Гораута, хотя и горько оплакивал своего короля после того, как мечи вложили в ножны и отставили копья. Через один сезон, не более, в замке Гарсенк на юге, где он служил кораном у молодого герцога к огромной гордости семьи, он узнал о том, что его родителям вместе со всеми другими фермерами и обитателями целых деревень на севере приказано укладывать вещи и отправляться на юг, куда хотят, где смогут найти приют.

Это лишь временно, сообщили им гонцы молодого короля Адемара. Новый король в мудрости своей позаботился о них, говорили гонцы, — очень скоро у всех появятся более обширные, более богатые земли. Тем временем мечта всей жизни отца и предмет его молитв, собственная ферма, пропала, отдана валенсийцам, с которыми они сражались пятьдесят лет. Просто так.