Лиссет молчала, ее снова охватила тревога, теперь она уже жалела о своих расспросах. Кажется, прежнее смятение вернулось во всем своем диссонансе. Они лежали рядом, слушали доносящуюся снизу музыку, и в конце концов музыка завладела ею, как случалось почти всегда. До того как она закончилась, они оба уже спали. Но, лежа в объятиях Аурелиана, она видела во сне стрелы и слышала смех Рюделя Коррезе в саду.
Утром она проснулась от солнечного света, льющегося в окно, и обнаружила, что Аурелиан исчез. На другой кровати, раскинувшись поперек нее, мокрый, в сапогах и полностью одетый, храпел Реми Оррецкий. Лиссет поколебалась всего мгновение, затем, горячо и искренне возблагодарив и Риан, и Коранноса, подняла лохань с водой, которую заботливо приготовил для нее Аурелиан перед уходом, и вылила на спящего русоволосого трубадура, который был ее первым любовником. Потом ринулась к двери и сбежала вниз по лестнице, оставив за спиной его яростные вопли, разбудившие всех, кто еще спал в «Льенсенне» ясным днем летнего солнцестояния.
После этого она почувствовала себя гораздо лучше.
Каждые два-три года, если не было войны или чумы, Гибор Четвертый, правитель Арбонны, имел обычай проводить ночь накануне летнего солнцестояния на карнавале в Тавернеле, отдавая дань богине и для того, чтобы еще раз подтвердить своему народу на юге, что он всегда выполняет свой долг перед ними и понимает важность моря для Арбонны. Когда-то, в молодости, он даже принял участие в соревнованиях на лодках на реке, собрал три венка, пропустил четвертый и свалился в реку, но вынырнул со своим обычным громким, добродушным хохотом, за который в том числе его так любил его народ.
В такие ночи, вспоминала Синь де Барбентайн, лежа в одной из комнат в храме Риан, где горел небольшой очаг, чтобы прогнать прохладу, которая теперь плохо на нее действовала даже летом, ее ничуть не волновала древняя примета Тавернеля: спать одной в канун летнего солнцестояния — значит накликать неудачу. Она спала со своим мужем, и разнузданные крики под окнами, казалось, вплетались в волшебную ткань ночи.
Но сегодня она осталась одна, и ей было страшно. Не за себя; Риан призовет ее к себе, когда сочтет нужным, и это случится уже скоро. Она боялась за страну, боялась стремительного нарастания событий вокруг них.
Сегодня открылись новые обстоятельства, и, лежа без сна, глядя на мелькающие тени, которые отбрасывали огонь и пламя свечей на стены комнаты, правительница Арбонны снова пыталась справиться с этими новыми обстоятельствами. Гораут собирается напасть на юг. Больше уже нельзя отрицать эту истину. Канцлер Робан прямо предсказал это в тот самый день, когда весть об Иерсенском договоре донеслась до Барбентайна. А теперь эта намеренно непомерная плата за смерть Бертрана де Талаира. Он действительно мог погибнуть сегодня, думала Синь, подавляя дрожь. Если бы облака не появились в тот момент или если бы Беатрисы не оказалось в Тавернеле, а бородатый коран Блэз, не узнал стрелу и убийцу и поэтому не догадался о наконечнике, смазанном сивареном, Бертран легко мог умереть, оставив Талаир без законного наследника и лишив Арбонну человека, в котором она отчаянно нуждалась.
И тот же гораутский коран Блэз сам по себе был проблемой. В пятидесятый, в сотый раз Синь пыталась взвесить риск и преимущества той игры, которую сообща затеяли Беатриса и Бертран, стараясь привлечь на свою сторону младшего сына Гальберта де Гарсенка. Робан не захотел в этом участвовать, он мрачно шагал по периметру зала совета, когда в первый раз заговорили об этом. Она не могла его винить; Беатриса и Бертран, почти во всем такие разные, одинаково были уверены в собственной правоте и питали склонность к риску, которая иногда могла вызвать тревогу.
К тому же Блэз де Гарсенк оказался совсем не тем человеком, которого она ожидала увидеть. Говорили об ожесточенном наемнике, завоевавшем свою репутацию на турнирах и в войнах шести стран за много лет. По словам Робана, она сама награждала этого человека лавровым венком на осенней ярмарке шесть лет назад; она этого не помнила. Трудно теперь запомнить всех этих юношей. Казалось, они оставались такими же молодыми, тогда как она все это время старела.
Этот человек не был тем суровым северным воином, которого она ожидала увидеть. Да, в нем живет гнев, как легко заметить, но он умен, и она решила, что в нем сильнее всего чувствуется горечь. Его явно обидели в Портецце, перед тем как он приехал сюда; об этом тоже ходили слухи. Вероятно, это правда. Ну, он не первый молодой человек, чье сердце осталось лежать на ковре у дверей спальни Люсианны Делонги, и не будет последним.
Синь потерла ноющие пальцы одной руки о другую под одеялом в темноте; в последние дни она все время мерзла. В свое время все молодые люди точно также влюблялись в нее. Но она знала, как с этим справиться. Как отказать им в той милости, в которой необходимо было отказать, не уязвив их гордости и даже еще сильнее привязав к себе и таким образом, что еще важнее, к Гибору и к Арбонне. В ритуалах куртуазной любви необходимы искусство и цель. Она знала: именно она определяет и формирует и эту цель, и это искусство.
Тридцать лет назад она могла бы пустить в ход свое искусство, чтобы привязать к себе этого гораутского корана. Но не теперь; это инструменты и ухищрения молодых женщин и, насколько она могла судить — а ее суждения в этих вопросах оставалось верными, — не для такого мужчины. Так скоро после того, как его отвергла Люсианна Делонги, Блэз Гораутский не ступит на эту тропу, поддавшись соблазну или уговорам женщины.
Зато гнев и ненависть оставались чувствами, которые они с легкостью могли вызвать в нем. Эти чувства никогда не давались ей легко, ни в далекие времена молодости, ни сейчас, когда ушел Гибор и мир стал печальным и пустым. Ей совсем не нравилось разжигать ненависть сына к отцу ради достижения собственных целей, какими бы высокими ни были эти цели.
И тем не менее. И тем не менее этот человек сам произнес эти слова, никто из них его не подталкивал и не побуждал к этому: «Что еще вы от меня хотите? Чтобы я в праведном гневе явился домой и объявил себя истинным королем Гораута?»
Он не хотел этого говорить, он даже не знал, что может так сказать, но горечь Иерсенского договора была так свежа, и он только что узнал о планах своего отца. Большая часть значимого мира знала, что младший сын Гальберта де Гарсенка покинул Гораут, осудив договор, составленный его отцом.
Это возможно. Действительно существует слабая возможность найти здесь трещину, чтобы расширить владения Арбонны на север, до гор Гораута. Но Синь чувствовала себя старой и уставшей. Ей хотелось уснуть. Ей не хотелось заниматься вопросами войны. Ей хотелось музыки и того, что может дать тепло летнего солнца, от которого зреет виноград. Ей хотелось нежного тепла воспоминаний.
Раздался очень тихий стук в дверь. Только один человек мог постучаться к ней так поздно.
— Входи, — крикнула она. Еще горели огонь в камине и одна свечка. При их мерцающем свете она увидела, как ее последний оставшийся в живых ребенок, ее дочь, открыла и закрыла за собой дверь и вошла в комнату в светлом ночном халате, уверенной походкой, не вяжущейся с ее слепотой. Белая сова взлетела и села на один из столбиков кровати.
Синь вспомнила, как в первый раз увидела Беатрису после того, как глаза дочери были принесены в жертву. Этого ей не хотелось вспоминать. Даже зная древние священные обряды и обретенную ею силу, матери трудно было видеть дочь изувеченной.
Беатриса остановилась возле кровати.
— Я тебя разбудила?
— Нет. Я слишком много думаю, чтобы уснуть.
— И я. Слишком много мыслей в ночь Риан. — Дочь поколебалась. — Мне найдется место или я тебе помешаю? Мне сегодня ночью тревожно и страшно.
Синь улыбнулась.
— Дитя, тебе всегда найдется место рядом со мной. — Она откинула одеяла, и дочь легла рядом с ней. Синь подняла руку и обняла ее и стала поглаживать седеющие волосы, вспоминая, какими мягкими они были, какими черными и блестящими, когда Беатриса была маленькой. Тогда у нее было два брата, и сестра, и отец. «Нас осталось только двое, — подумала Синь, напевая мелодию, которую она почти уже забыла. — Только двое».
