Учитывая все это, следовало признать, что карнавал был также самым сумасшедшим, лишенным запретов, самым радостным временем года для всех, кто не погружен в траур, не инвалид или не мертвец.

Лиссет прикончила цыплячью ножку, остановилась, чтобы вытереть руки, с показным изяществом, о фартук толстого, улыбающегося торговца фруктами, и купила у него апельсин. Она быстро потерла плод о промежность торговца «на счастье», вызвав взрыв грубого хохота в толпе и исторгнув стон притворной страсти у толстяка. Сама рассмеялась, радуясь тому, что жива и молода, и что она певица Арбонны, и что сейчас лето. Потом Лиссет двинулась дальше к гавани, свернула направо на первом перекрестке и увидела знакомую, любимую вывеску «Льенсенна», раскачивающуюся над улицей.

Как всегда, у нее возникло чувство, что она вернулась домой. Конечно, настоящим домом был Везет, на побережье, дальше к востоку, за которым взбирались на склоны оливковые рощи, но эта таверна, раньше носившая название «Таверна в Тавернеле», для которой Ансельм Каувасский написал свою песнь много лет назад, была чем-то вроде второго дома для всех музыкантов Арбонны. Маротт, владелец таверны, в свое время был приемным отцом и доверенным лицом для половины молодых жонглеров и поэтов, в том числе и для самой Лиссет, когда она впервые попрощалась с родителями и домом и пустилась в путь вместе с дядей-трубадуром, веря, что ее голос и музыка прокормят ее, а врожденное остроумие сохранит ей жизнь. Это было менее четырех лет назад. А казалось, что прошло гораздо больше. Усмехаясь, она небрежным жестом приподняла свою шляпу с пером, приветствуя фигуру игрока на лютне, нарисованную на вывеске. Говорили, что это изображение самого Фолькета де Барбентайна, первого графа-трубадура. Лиссет кивнула в ответ на подмигивание одного из полудюжины мужчин, играющих на пичкойнах у входа, и шагнула внутрь.

И в то же мгновение осознала свою ошибку.

Осознала еще до того, как ей в уши ударил восторженный, пронзительный, торжествующий вопль Реми, перекрывший шум в зале; еще до того, как Аурелиан, стоящий рядом с Реми, пропел «Девять!» голосом тяжелым, как рок; еще до того, как увидела распаленную, ликующую толпу музыкантов, которые держали вниз головой над ненавистной лоханью с водой усатого, яростно ругающегося аримондца, с которого струилась вода, и готовились окунуть его еще раз. Еще до того, как стайка музыкантов с улицы быстро втиснулась вслед за ней в таверну, с радостным хохотом.

Святая Риан, она ведь знала об этой традиции! О чем же она думала? Лиссет даже кивнула, как глупая тыква, тем, кто толпился у дверей на улице в ожидании девятого посетителя, положенного по ритуалу, чтобы потом уже без опаски войти следом. Приветливая простушка-Лиссет весело кивнула им и отправилась к купели, жертвами которой становятся одни лишь невежды.

И теперь Реми, выглядевший до обидного великолепно, с колечками светлых влажных от пота волос на лбу с радостно сверкающими глазами, быстро приближался к ней, а за ним следовали Аурелиан, Журдайн, Думарс и даже — о, вероломство! — смеющийся Алайн, ее недавний партнер, вместе с полудюжиной других, включая Элиссу Каувасскую, которая просто наслаждалась этим неожиданным поворотом событий, как и следовало ожидать. Лиссет заметила насмешливую улыбку Элиссы и еще раз яростно выругала себя за глупость. Она лихорадочно оглянулась в поисках союзника, заметила за стойкой бара Маротта и воззвала к нему о помощи во всю мощь своего высоко ценимого голоса.

Улыбаясь до ушей, ее приемный отец покачал головой. Никакой помощи. Только не в Тавернеле, в день летнего солнцестояния. Лиссет быстро повернулась снова к Реми, улыбаясь своей самой обаятельной улыбкой.

— Привет, дорогой мой, — ласково начала она. — Как ты провел эту…

Больше ей ничего сказать не удалось. Двигаясь, как всегда, грациозно, Реми Оррецкий, ее бывший любовник — бывший любовник каждой женщины, как кто-то однажды выразился, но без обиды, — аккуратно нырнул под ее инстинктивно поднятую руку, уперся плечом ей в грудь и поднял в воздух прежде, чем Лиссет сумела попытаться сформулировать хоть какую-нибудь правдоподобную причину, по которой ее следует избавить от ныряния в воду. Десяток рук, как спереди, так и сзади, поспешили помочь ему пронести ее по воздуху, словно некую жертву Древних, к лохани для окунания возле бара.

«Каждый год! — думала Лиссет, которую схватили так крепко, что она даже не могла сопротивляться. — Мы делаем это каждый год! Где были мои мозги?»

В окружавшем ее хаосе она заметила, что Аурелиан уже снова повернулся к двери, чтобы продолжать счет.

Реми держал ее снизу за талию и щекотал, что было непростительно, учитывая то, что он должен был о ней помнить. Ругаясь, беспомощно хихикая, Лиссет почувствовала, как ее локоть во что-то с хрустом врезался, и безмерно обрадовалась секундой позже, увидев, как Элисса отшатнулась, ругаясь, как солдат, и прижимая ладонь к виску. Наверное, это святая Риан направила локоть; никого другого в этом зале Лиссет так не хотелось ударить! Ну, возможно, за исключением Реми. Ей часто хотелось ударить Реми Оррецкого. Многим из них этого хотелось, в те моменты, когда они не слушали внимательно, как какой-нибудь избранный жонглер поет его новую песню.

Лиссет увидела, как на нее снизу надвигается лохань. Почувствовала, как ее перевернули вниз головой. Ее шляпа с пером, тоже новая и дорогая, слетела с головы и, несомненно, будет раздавлена ногами плотной, весело орущей толпы. Мир описал дугу и перевернулся вверх дном, но она успела заметить, как ее насквозь мокрого предшественника-аримондца бесцеремонно отшвырнули в сторону. Быстро втянув воздух таверны в легкие и еще раз обругав себя слепой дурой, Лиссет крепко зажмурилась, и ее окунули в воду.

Это была не вода.

— Маротт! — крикнула она, задыхаясь и отплевываясь, когда они, наконец, вытащили ее из лохани. — Маротт, ты знаешь, что он сделал! Это не…

— Вниз! — скомандовал Реми, с громким хохотом. Лиссет поспешно снова набрала в грудь воздуха за мгновение до того, как ее снова окунули.

Они долго продержали ее там. Когда она, наконец, вынырнула на поверхность, ей понадобились все ее силы, чтобы повернуть голову к бару и прохрипеть:

— Это вино, Маротт! Каувасское игристое! Он налил…

— Вниз! — снова взвизгнул Реми, но Лиссет успела услышать вопль Маротта, полный ярости.

— Что? Каувасское? Реми, я с тебя шкуру спущу! Ты макаешь людей в мое лучшее…

Снова погруженная в жидкость, Лиссет перестала слышать, но слабый проблеск удовлетворения позволил ей легче перенести последнее погружение. Она даже быстро глотнула вина, перед тем как ее вытащили в третий и последний раз. Молодым жонглерам нечасто доводится пробовать каувасское золотое игристое вино, пусть даже такой способ дегустации — вниз головой, из лохани, куда до этого окунали надушенного и умащенного маслом аримондца, — не для настоящих знатоков.

Ее вытащили и поставили на ноги, и Лиссет увидела, как побагровевший Маротт ругается с Реми через стойку бара.

— Карнавальная десятина, Маротт! — говорил светловолосый душка-трубадур, и глаза его горели злорадством. — Ты достаточно заработаешь на всех нас за эту неделю, чтобы покрыть его стоимость.

— Ты сумасшедший, это святотатство! — бушевал Маротт, искренне разъяренный, каким может быть только настоящий ценитель тонких вин. — Ты знаешь, сколько стоит каувасское вино? И сколько бутылок ты разбазарил? Как, во имя Риан, ты забрался в мои погреба?

— В самом деле, Маротт, — возразил Реми с преувеличенным презрением в голосе, — неужели ты и правда думал, что меня может остановить висячий замок? — Многие рассмеялись.

— Семь! — резко произнес Аурелиан, и его низкий голос заглушил царящее в зале веселье. Все, в том числе Лиссет, энергично вытирающая лицо и волосы полотенцем, которое по доброте принес ей один из подавальщиков, — выжидательно повернулись к двери. Вошел молодой, рыжеволосый студент, поморгал под устремленными на него взглядами и направился к бару. Он заказал кувшин эля. Никто не обращал на него внимания. Все наблюдали за входом.