Белозёры очень переживали из-за своего более чем скромного участия в событиях текущей политической истории России. Чтобы как-то исправить положение, они предлагали Ивану Грозному переселиться к ним вместо Александровой слободы и даже выкопали секретный бункер для царя. Грозный, однако, не поехал. Тогда решили прокопать такой же секретный тоннель до самой Москвы, чтобы в случае опасности вывезти в Белозёрск знаменитую библиотеку царя, и даже стали копать, но… сбились с пути и вышли к Петербургу, которого тогда еще и в помине не было. Ну, а поскольку Иван Васильевич был не Петр Алексеевич и болотами не интересовался, то и толку от этих титанических усилий было как от… До сих пор краеведы не могут простить этой ошибки в расчетах прокладчикам тоннеля. Они уж и на рисованной от руки карте города крестиками обозначили мест пять или шесть, где библиотека могла укрываться, и три разных списка найденных книг составили, и…

В девятнадцатом веке, в царствование Николая Первого, сонная тишина Белозёрска была нарушена строительством обводного канала, огибающего юго-западную часть озера. Строили канал для защиты судов от непогоды, поскольку из-за сильных ветров деревянные суда во множестве гибли каждый год во время навигации на озере. Тысячи и тысячи деревянных свай забили местные крестьяне для укрепления берегов канала. И, наконец, настал черед последней сваи, которую должен был забить собственноручно генерал-адъютант граф Клейнмихель, руководивший строительством. Само собой, свая должна была быть золотой, как и полагается в подобных случаях. После того, как посчитали, сколько она будет стоить, то сильно уменьшили ее в диаметре. Потом еще немного посчитали… Короче говоря, в окончательном варианте Клейнмихель должен был забить маленький золотой гвоздик в одну из деревянных свай, а чтобы никто не покусился на драгоценный металл и воровским манером его потом не вытащил, то забил он на всякий случай медный, а золотой увез от греха подальше с собой в Петербург. Ну, а раз уж украсть его в таком раскладе было никак невозможно, то по просьбе графа, в которой никто не смог ему отказать, гвоздь отковали килограмма на полтора весом. Еще и украсили гравированным графским девизом: «Усердие все превозмогает». Теперь этот гвоздь находится в запасниках петербургского железнодорожного музея, поскольку Клейнмихель по совместительству был еще и главноуправляющим путями сообщений. Администрация Белозёрска обила все пороги, требуя возвращения гвоздя на свою историческую родину. Какое там… Такой гвоздь и своя Вологда не отдала бы, а уж чужой Петербург и подавно.

Что же до медного брата этого уникального эскпоната, то в редкой белозёрской семье не найдете вы в шкатулке вместе с семейными реликвиями позеленевший от времени медный гвоздь с отпечатками графских пальцев. На крошечном лотке с сувенирами возле моста через ров[3], окружающий валы древней крепости, можно купить хоть десяток таких гвоздей. Жаль только, что покупателей мало. Туристы Белозёрск не жалуют, а зря. С набережной Белозёрска видно, как синее Белое озеро впадает прямо в синее небо. В хорошую погоду на лодке, хоть бы и на веслах, можно доплыть до самых облаков. Ну, пусть и не до всех, но до кромки низких кучевых – точно.

И еще. Таких вкусных и таких огромных румяных пирогов с начинкой из головы палтуса, которые пекут в местной кулинарии, я не едал нигде.

На границе Ярославской и Владимирской областей, неподалеку от берендеевых болот, стоит село Б. Или В. Или даже У. Я был там проездом и не запомнил названия. В нем, как почти во всяком нынешнем русском селе, есть разрушенная дворянская усадьба и заброшенная церковь. Впрочем, здесь усадьбу (она была деревянной) не разрушали специально – она сама сгорела лет шесть назад по непонятным, как водится, причинам. Осталось только сломанное дерево перед ней и остатки парка. От церкви осталась стена и окно в этой стене, заложенное кирпичом и забранное чугунной решеткой. Есть в селе магазин и перед ним рыночная не площадь, но полянка, на которой возле трех или четырех картонных ящиков, привязанных бечевкой к остовам детских колясок, прохаживаются два смуглых продавца с золотыми зубами. В ящиках навалены круги ливерной колбасы, пластмассовые пляжные шлепанцы внеземных расцветок, нестерпимо блестящие заколки для волос и пакетики соленого арахиса к пиву. Покупателей, кроме двух-трех рябых кур и одного черного петуха, нету. Если от этого торгового центра идти вправо по засохшим комьям грязи на разбитой тракторами дороге, то минут через пятнадцать-двадцать село кончается. Стоят на окраине два трехэтажных панельных дома с балконами, выкрашенными розовой, изрядно облезшей, краской. Такие дома строили в эпоху исторического материализма во многих селах, полагая, что лучше квартиры в таком доме для сельского жителя и быть не может. Один дом полностью достроен и в нем так и живут те, которым… которые…. Одним словом – не судьба им, по-людски, по-крестьянски. А второй дом власть не смогла или уж не захотела достроить. Стоит разрушающийся остов его, эмбрион, и смотрит внутрь себя пустыми бельмами окон. Как будто дряхлеющая империя под конец своей жизни стала рожать мертвые дома. А возле этого выкидыша, на столбе, прибит рекламный щит из уже новой жизни, на котором яркими буквами написано: «любые операции с недвижимостью». Да, конечно – любые. В том числе бессмысленные и беспощадные.

У нас в провинции все такое же, как и в столицах. Только скромнее, без люрекса и стразов. У нас и культурная жизнь есть. Она и вообще у нас есть. Разная. Но из Москвы ее не видно. Они там иногда поднимутся на башню и смотрят вдаль. За кольцевой – ничего не видать. То ли дым из-под снега, то ли снег с прошлой зимы не убирали… Какая-то муть на горизонте. Уж и стекла в очках протирали по третьему разу, и даже черные икринки бревна соринки из глаз повытаскивали – одна муть, хоть тресни. А если треснет, то, само собой, две. Ну, да не о них речь. Сегодня я был на выставке. Нет, вексельберги нам свои драгоценные яйца не показывают. Это не для наших брюк нашего скромного краеведческого музея на втором этаже промтоварного магазина «Весна». Выставка чугунных печных заслонок – вот это для нас. Тоже, между прочим, частная коллекция. Вьюшки, поддувала, топочные дверцы – всего десятка два экспонатов. Литье тульское, каслинское, калужское, липецкое и нижегородское. На огромной топочной дверце калужского литья позапрошлого века – красавец лось. Из тех еще лосей, которые потом, в эпоху центрального отопления, эмигрировали на настенные коврики с бахромой. А там и вовсе вымерли. Вот вьюшка литья путиловского завода по рисунку самого Клодта. И вовсе не кони, а «дворовый, везущий на дробушках барыню». По виду эти дробушки – самые обычные салазки. Барыня старая, укутанная в сто одежек. Куда он ее везет – теперь уж не узнать. Может, в гости к такой же старой барыне на чай с липовым медом, смородинной наливкой и сдобными калачами. Кухарка натопит им печку, березовые дрова жарко загорятся, и в трубе запоет-загудит теплый воздух, и станут они вспоминать о том, о чем вспоминают все старые барыни, в каком бы столетии они ни жили. Потом будут зевать, мелко крестить сморщенные рты, потом хозяйка уговорит гостью остаться переночевать, тем более, что дворовый мужик, привезший ее сюда, уже так угостился белым вином на кухне, что не только дробушки с барыней, но и самого себя, подлеца… потом лягут спать, задуют свечи и через пять-семь лет тихонько отдадут Богу души, потом домик этот, проданный невесть откуда появившимся и вступившим в права наследства троюродным племянником, станет какой-нибудь скобяной или керосинной лавкой, потом конторой, потом снова конторой, потом устроят в нём какую-нибудь пельменную или рюмочную под неоновой вывеской с перегоревшими буквами, потом он обветшает в конец и его снесут по приговору неприметной канцелярской крысы с потными, красными лапками и шустрым хвостом, потом мальчишки будут рыться в его развалинах в поисках пиратских сокровищ, а вместо них найдут чугунную вьюшку литья путиловского завода, на которой дворовый везет на дробушках барыню…