Чешуя лесным русалкам, понятное дело, без надобности, но зеленый хвост, напоминающий ящерицын, имеется. Кроме хвоста у них зеленые еще и глаза, чтобы хорошо видеть в темноте. Для завлечения в свои тенета мужиков лесные русалки не поют, как речные, а тихо и переливчато смеются. На такой смех мужик ведется еще сильнее, чем на любое пение, хоть бы оно и было с самыми волнующими словами. Сидит русалка на какой-нибудь толстой ветке дуба, расчесывает свои длинные волосы и смеется. Час смеется, другой, третий… Многие лесные обитатели считают русалок из-за этого беспричинного смеха дурами. Вот и зря. Дуры дурами, а мужик-другой в хозяйстве русалки всегда есть. Не говоря о третьем. Вернее был. Теперь-то мужики по лесу в одиночку ходят редко. Только, если на охоту ходят, да и то в компании. А раз компания – значит пьянка, а раз пьянка то не до русалок… Вот и вымирают русалки, можно сказать, на корню. От женской тоски и даже от злости подбирают русалки пьяных охотников и безжалостно щекочут их до смерти. Находят их потом мертвых, синих, с пеной у рта, высунутыми распухшими языками, но так и не протрезвевших…

В отличие от речных русалок, питающихся рыбой и лягушками, лесные едят орехи, птичьи яйца, ягоды, грибы, и от того их тело приятно пахнет какой-нибудь земляникой или подберезовиками[4]. Бывает, однако, что в голодные года от них припахивает немного мышами, но это случается редко.

В случае внезапной опасности испуганная лесная русалка сбрасывает хвост и убегает как обычная женщина. Потом-то хвост отрастает, но медленно. Лесные русалки этим пользуются и часто заводят семьи как все женщины, а потом вдруг мужья обнаруживают у них отрастающий хвост. Кто разводится, а кто плюнет и продолжает жить дальше. А бывает так, что муж свою жену русалку пугает время от времени, чтобы та отбросила хвост. Покорная жена хоть и боится, но терпит, поскольку мужиков хороших не только в лесу, но и вообще мало.

Почему от русалок рождаются только девочки – ученые так и не разобрались. Рождаются они, кстати говоря, сразу с хвостиком. Если его с младенчества прижигать йодом или зеленкой, то он и не развивается вовсе. Так многие и делают, из-за чего поголовье уральских русалок неуклонно сокращается год от года. Экологи бьют тревогу – еще лет двадцать-тридцать и от лесных русалок останется одно воспоминание, пусть и приятное.

Зайти далеко-далеко в поле и упасть навзничь. Чтобы вокруг высокая, в нечеловеческий рост трава. Чтобы щекотать ее верхушками висящие облака. Чтобы они морщились от щекотки и медленно, точно улитки, отползали в сторону. В таких местах время не плывет, но стоит как вода в омутах или болотах. Переливается блестящими крыльями стрекоз и разноцветными бабочек. Гудят над ним виолончели мух и контрабасы шмелей. Кстати, можно не лежать просто так, а представлять себя каким-нибудь ветераном Куликовской битвы, давно истлевшим, с грудью, пробитой кривой татарской стрелой, предательски пущенной из-за угла, с продолговатым пятном ржавчины, оставшимся от меча в правой руке, с помятым от удара булавой шлемом… Можно вспоминать с грустью об оставленном в Москве или Владимире новом доме, рубленном из толстых сосновых бревен, о баньке, о хмельной медовухе, о краснощекой Пелагее или Евдокии, или Варваре, или Софье… Нет, Софью лучше не вспоминать – ох, и тяжела у ней рука… Тьфу, на нее. И зачем только вспомнил, дурак. Аж кольчуга от страха вспотела. – Да иду я, иду! Соня, ты всегда так кричишь, как на пожар перед цунами. Дети ушли на пруд, ты еще ходишь в купальнике, и он, между прочим, такого цвета, от которого у меня развивается катаракта, электричка пойдет только через два часа… Куда мы так торопимся, а? Что мы там забыли, в этой чертовой Москве? Твою мать?!

Земляника растет ниже травы, тише воды в заброшенных полевых колеях, тише хитрых лисичек, тщедушных маслят и доверчивых сыроежек. Собирать ее удобно, если ты дрозд или щегол, или десяток дюжих молодых муравьев. Для шестиногих первый урожай земляники всегда праздник. Молодежь собирается на земляничных полянах, шевеля в радостном возбуждении усиками, жвалами, ножками и всем, чем шевелится. Разбиваются на бригады, и каждая старается оторвать от стебелька самую крупную, самую красную ягоду. Для отрыва выбирают стеблегрыза – самого шустрого и задиристого. Его задача как можно быстрее перегрызть стебелек, на котором висит земляника. Другие стеблегрызы тоже не сидят на месте и норовят урвать чужую ягоду. Тут случаются драки один на один и стенка на стенку. Бывает, что в тот момент, когда дерутся стеблегрызы, другие муравьи, забравшись на соседние стебли и, как следует раскачавшись, начинают пинать всеми ногами ягоду до тех пор, пока она не упадет. За такое поведение могут и с поляны прогнать. Избитые же ногами ягоды в пищу не идут – из них делают земляничную настойку на муравьином спирту.

Как только попадают первые ягоды на землю, так начинается потеха молодецкая – самые сильные муравьи-такелажники, уперевшись головами в земляничную плоть, катят розовые и красные шары в муравейник. Катят не абы как, а слаженно – впереди пятится задом муравей-бригадир и командует: «Левые! Правые!», и муравьи попарно переставляют левые и правые пары ног. Рядом во множестве бегут муравьиные мальчишки и кричат: «Пади! Пади!» или «Куда катишь, травина стоеросовая!». Озорники лезут буквально под катящиеся ягоды, чтобы запрыгнуть на них и хоть сантиметр или два прокатится на землянике верхом. В суматохе и горячке, случается, и ноги ломают.

У ворот муравейника встречает землянику муравьиная матка. Она пробует каждую ягоду и выбирает самую сладкую. Бригаду, которая эту ягоду доставила, матка допускает к своему телу для заведения нового потомства. Сначала подходит бригадир, а потом все такелажники. Все это время муравьиная братия водит вокруг матки с такелажниками хороводы и поет народную муравьиную песню «Земляничные поляны навсегда». Выкатываются на лужайку перед муравейником бочонки с прошлогодней настойкой, и веселье не прекращается до самого утра. На следующий день злые, как осы, неопохмелившиеся муравьи начинают искать остатки муравьиного спирта и попутно выяснять, кто были эти наглые рыжие суки из бригады, которая прикатила какую-то гниль вместо земляники, но отиралась вокруг матки наравне с победителями. Находят какого-то дрыхнущего без задних ног рыжего мальца и начинают ломать ему жвалы и выдергивать усы…

В городе темнота и не темнота вовсе. Тоньше кисеи, вся в дырках от бесчисленных светящихся окон, от фар автомобильных, от рекламы, от сигаретных огоньков. Как ее на себя ни натягивай – все одно не уснуть, пока штор плотно не задернешь. Деревенская темнота толстая, точно одеяло и даже не темнота, но тьма вроде египетской. Сверкнут под этим одеялом лепестки влажных от лунного света хризантем в саду, или ни с того ни с сего загорится и тут же погаснет кривоногий, с бельмом на глазу, фонарь у дороги – еще гуще тьма, еще беспросветней. В городе проснешься среди ночи – как будто и не засыпал. Все сверкает, горит, мигает без устали. А в деревне заснешь – возвращаешься в тот же самый прерванный сон, на ту же страницу. Точно и не просыпался. Никогда.

Летняя темнота и не темнота вовсе. Тоньше кисеи. Как ее на себя ни натягивай – все одно не уснуть, пока штор плотно не задернешь. Осенняя темнота толстая, точно одеяло и даже не темнота, но тьма вроде египетской. Сверкнет под этим одеялом иней на стеклянных от первых заморозков лепестках хризантем в саду или загорится вдруг и тут же погаснет кривоногий, с бельмом на глазу фонарь, у раскисшей дороги – еще гуще она, еще беспросветней. Летом проснешься среди ночи – как будто и не засыпал. Или еще не стемнело, или уже светает. А осенью заснешь – и возвращаешься в тот же самый прерванный сон, на ту же вырванную страницу. Точно и не просыпался. Никогда.