– Вре… сукин сын… Не уйдешь! – хрипит.

– Дяденька, пусти! – орет Петька благим матом.

– Пусти? А зачем в мою курицу камнями лукал? Попался озорник! Нна!.. Нюхай, паршивец!

Петька ревел, чихал. Слезы, сопли, табак – все это смешалось на его физиономии в какую-то омерзительную слякоть.

Подошел Кузьмич, посмотрел, укоризненно покачал головой и говорит Громову:

– Эх ты, старый барбос… Чего ты над ребенком озоруешь?.. А еще будочник!.. Страж благочиния!.. Для порядка поставлен.

Евстигней устыдился и выпустил Петьку. Дал ему на прощанье леща по заду.

– Вот это правильно, – одобрил Кузьмич. – Вот это по закону! На то и зад сотворен… А в глаза дрянь сыпать – это безобразие.

Петька отбежал на приличную дистанцию и принялся чихать.

– Спичка в нос! – флегматично пожелал ему Евстигней.

Петька издали показал будочнику грязный кукиш.

Кузьмич уселся рядом с Евстигнеем. Оба закурили трубки, и скоро облака сизого махорочного дыма покрыли обоих.

– Карета вчерась к обеду приезжала, видал, чай? – спросил Кузьмич.

– Ну видал, – ответил не торопясь Евстигней.

– Номер помнишь? – спросил Кузьмич.

– Не к чему было – не смотрел, – ответил тот.

– Э-эх ты! Тетерка ты, а не будочник! – сказал Кузьмич и сплюнул.

– Сам ты тетерка, – отвечал Евстигней спокойно.

Помолчали.

– Какая из себя карета была?

– Старая… Зеленая.

– Може, синяя? – спросил Кузьмич.

– А може, и синяя. Что синяя, что зеленая – это все одно. Разницы нет! – протянул Евстигней, выпуская клуб дыма.

– Эх ты, тюря! – с презрением сказал Кузьмич. – Тысяча цветов синего есть да тысяча зеленого.

– Разговаривай тожа… тысяча! – Евстигней даже усмехнулся. – Тысяча!

– Куда карета поехала? – спросил Кузьмич.

– Ваньку Доброписцева спроси, он сзади прицепимшись ехал.

Кузьмич искренне обрадовался.

– А, Ванька! Вот это хорошо, – говорит, – Ваньку и спросим. Ну, прощай, кум, – обратился Кузьмич к Евстигнею. – Тебе, брат, не будочником быть, а чучелом на огороде торчать!

– Поговори еще, – равнодушно ответил Евстигней. – Я те дам!

Кузьмич отправился искать Ваньку.

Испугался Ванька, когда его Кузьмич за шиворот схватил и к себе потянул. Шкодлив был Ванька, а потому всегда за собой вину чувствовал.

Стал его Кузьмич насчет кареты выспрашивать – молчит, быком смотрит.

Успокоил его Кузьмич, даже грош ему дал. Наконец добился своего – все, что мог, вымотал у мальца.

Ну да. Ванька висел «прицепимшись»… Номера не посмотрел – не к чему было. А вот пукет на карете сзади нарисован был – так он, Ванька, пока ехал, куском стекла весь пукет испоганил – всю краску соскреб.

– Молодчага! – обрадовался Кузьмич и еще грош Ваньке дал.

… А карета ехала по Большому по 17-й линии. Тут Ваньку какой-то извозчик кнутом полоснул, ну, он тогда от кареты отцепился и домой побег. Вот и все.

Утром пришел Кузьмич «на работу» к Марфе Петровне.

На всякий случай у ворот постоял – на следы кареты посмотрел. Видит, правая лошадь с одной ноги подкову потеряла. Стоит Кузьмич, на землю смотрит. Нагнулся, в травке пошарил – нет ли, мол, там чего. И что бы вы думали?.. Публика собираться стала. Чиновница Авдотья Петровна Лысухина остановилась. Инвалид Сидорыч приковылял, тоже стал смотреть.

– Ты это что, Кузьмич? Аль деньги оборонил? – спрашивают.

– Тьфу! Ну и народ в Гавани! – Кузьмич даже обозлился. – Пуговица от брюк отскочила, – говорит. – Ищу вот!

Еще кое-кто подполз, тоже стали смотреть. Инвалид даже в крапиву залез, шарит – не верит, что пуговица.

Ушел Кузьмич во двор к Марфе Петровне. А там его уж ждали. Стал орудовать. Командует: «Стол тащите! Вот сюда его… на солнышко!» Притащили стол. Сундучок вытащили. Что в сундуке было, все на стол высыпали…

Начал с сундука. Вертел, вертел… Наконец обратил внимание на то, что в одном углу нацарапана цифра 1, в другом – 8, в третьем – 1, в четвертом – 9. На крышке сундучка нашел еще рисунок: какой-то домик, будто на горке, и крест около.

В подкладке жилета нашел трубочку из бумаги. И на бумажке опять – 1819. А в морских книгах буквы некоторые подчеркнуты словно.

Взял Кузьмич трубочку бумажную и две книги, домой их понес. Велел сундучок припрятать и все, что в нем, – тоже.

…Дня через два приходит Кузьмич туча тучей.

– Ну что? – спрашивает Илья.

– Ерунда вышла. Бился, бился, все подчеркнутые буквы выписал, под них цифру 1819 подставил так и эдак. И навыворот ставил: 9181. Чепуха выходит! Тарабарщина какая-то! – И Кузьмич протянул Илье бумажку.

Илья прочел: «Шестьдесят пять двенадцать девять сто пятьдесят сорок пять Юноа никханат норд крест сюд три».

– Счет какой-то, что ли, цыганский? – говорит Кузьмич.

Ничего не сказал ему Илья, задумался над бумажкой. Потом вдруг вскочил, по лбу себя треснул. Побежал домой, карту Северной Америки притащил и по ней пальцем стал тыкать, долготу и широту искать.

– Или здесь, – говорит, а сам на других смотрит, – или здесь… или сорок пять, или сорок и пять. Как читать?

Никто ничего не понимает. Во все глаза смотрят, куда палец Ильи уперт. А там, на карте, – место пустое: ни горы, ни города нет! Пусто, белая бумага! Вот оказия!

Кузьмич и говорит:

– Ну, верно, на энтом месте и найдете либо Павла Ефимыча, либо клад какой! Поезжайте, авось что и найдете. Ну а я насчет каретки отправлюсь.

Неделю пропадал Кузьмич. Явился наконец, даже с лица спал. Однако ухмыляется и радостно носом шмыгает.

– Узнал! Все кареты питерские пересмотрел, со всеми извозчиками знакомство свел. Потрудился, одно слово!.. Те, что деньги вам посылают и сундучок, живут на Сергиевской, в доме номер девятнадцать, квартира четыре, а по фамилии Неведомские… Сам-то был морской капитан в отставке…

– Капитан Неведомский! – воскликнула Марфа Петровна. – Да ведь это командир моего мужа! «Тюленем» командовал.

– Може, и он, – сказал Кузьмич, – только он померши… недели две как померши… А осталась супруга его и сын. Взрослый… служит уже… Ее звать Валентина Ивановна, а сына – Владимир Анатольевич.

– Ну да! Так и есть! Капитана-то звали Анатолием, кажись, Павловичем, что ли?

Наступило молчание. Первая заговорила Марфа Петровна:

– Ну что ж теперь делать?

– А вот что делать, – сказал Кузьмич. – По справкам, люди они душевные. Коли хотите спокойно свои деньги получить, сколько там вам назначено, сидите спокойно, молчком, будто ничего не знаете. А коли узнать что хотите – может, они и знают, – то ехать надо для разговоров обязательно. Хотите, и я с вами поеду?.. От меня не отвертятся! Потому я сам крючковат. Так прямо в лоб им и вдарить. Авось что и узнаем. А вообче ехать вам одной не годится, потому здесь как хотите, а, – Кузьмич понизил голос, – уголовщиной пахнет. Носом чую, – добавил он и так при этом носом дернул, что Марфа Петровна даже вздрогнула.

…В ближайшее же воскресенье Марфа Петровна и Кузьмич стояли у дверей, на которых сверкала медная дощечка с надписью: «Анатолий Павлович Неведомский».

Кузьмич решительно дернул ручку звонка. Камердинер раскрыл дверь.

– Валентину Ивановну Неведомскую надобно видеть, – сказал важно Кузьмич.

Он на этот торжественный случай даже у Петра Петровича его новый вицмундир выпросил, в бане помылся, побрился – словом, вид имел авантажный.

– По какому делу? – сухо спросил камердинер. – Ежели по бедности…

– По делу личному и не терпящему отлагательства, – продолжал свою линию Кузьмич.

– Как доложить? – спросил камердинер.

– Доложите: Аким Кузьмич Дерунов… со сродственницей. Так и скажите: Дерунов, мол.

Камердинер не ввел их в переднюю. Дверь перед носом захлопнул.

– Он? – спросил Кузьмич.

– Он самый, – заговорила Марфа Петровна. – И рост, и баки, и голос…

Камердинер открыл двери и ввел молча Марфу Петровну и Кузьмича в переднюю. Хотел Марфе Петровне помочь салоп снять, да она законфузилась, не далась – сама из салопа вылезла, сама и на вешалку повесила…