– Биен дансе?

И Вадим, стараясь соблюсти гаванский прононс, отвечал:

– Тре бьен.

– Э же? – спросила она кокетливо.

– Осей, – отвечал Вадим.

После танцев был ужин. И здесь, за столом, Жан Кожебякин завладел общим вниманием: девицам направо и налево говорил комплименты, угощал Петра Петровича и старых дам, рассказывал анекдоты, произносил спичи один остроумнее другого. Очаровал всех. Затмил князя. Под конец ужина предался детским воспоминаниям, рассказал, как под предводительством Ильи «делавары» украли у купавшихся «сиуксов» лодку и штаны. При слове «штаны» Ульяна Петровна зашипела и стала рассказчику глазами показывать на барышень, но Кожебякин несся уже дальше – повествовал о своем носе, разбитом в бою. Кончил свои воспоминания он патетическим обращением к Илье:

– Где же ваши «делавары», Илья Андреевич? Все на дно спустились, да там и пребывают! А мы, «сиуксы», – он сделал красивое движение рукой от своей груди к двум другим чиновникам, – мы, «сиуксы», в люди вышли.

После ужина сплясали еще польку-трамблян под аккомпанемент хоровой песни «Что танцуешь, Катенька?» – и разошлись…

…Светало. И на бледном предутреннем небе уже меркла, склоняясь к горизонту, большая круглая луна. Гости разбрелись. Матери улеглись спать, утомленные суматохой. Илья же, Елена и Вадим долго еще сидели на скамеечке у ворот дома. Сидели до тех пор, пока розовым золотом не покрылась бледная лазурь неба. Они говорили о том, что ждет их в жизни. Для Ильи и Елены все было ясно: свадьба и служба на Дальнем Востоке, у берегов Камчатки и Аляски. Илья поедет морем – ему обещали кругосветное плавание в этом году, причем эскадра зайдет в Берингово море, там он сойдет на другое судно. Елена приедет к нему сухим путем, через всю Сибирь, в город Охотск. А дальше – что бог даст!..

Вадим слушал их бодрые речи, в которых все было так ясно, и грустно молчал – у него в будущем не было ничего определенного – ничего, кроме сознания, что жить так, как живут его родители и люди его круга, нельзя и так жить он не станет. Он ненавидел монархический строй, презирал жизнь аристократии, особенно придворной. Крепостное право, на котором держалась вся тогдашняя жизнь, возмущало его до глубины души. Фантазия рисовала перед ним великолепный замок будущего человеческого счастья, основанного на началах свободы, равенства и братства. Но где пути к этому замку? Как до него добраться? И доберется ли он, князь Холмский? Вот какие мысли и сомнения волновали Вадима и грустью обволакивали его юношескую душу.

Судьба по-своему распорядилась его фантазиями и мечтами. По доносу одного из самых усердных и самых красноречивых посетителей его суббот в квартире его был произведен обыск, сам Вадим был арестован – и «в виде особой милости и в воздаяние заслуг его отца перед престолом и отечеством» мичман князь Вадим Холмский был только разжалован в рядовые матросы и определен на службу в дальневосточную флотилию «впредь до усмотрения». Предварительно до этого решения Вадим отсидел две недели в Петропавловской крепости.

На свадьбе Ильи не он был шафером. Эту почетную обязанность с успехом исполнил Жан Кожебякин.

На другой день после помолвки около домика Марфы Петровны остановилась карета. Из кареты выскочил господин, на этот раз с деревянным сундуком в руках. Он вошел к Марфе Петровне, вручил ей сундучок и пакет и поспешно скрылся. В пакете было письмо, которое подтверждало прежние сообщения, что ее муж жив, и, кроме того, было сказано, что сундучок, доставленный ей, принадлежит ее мужу и все, что в нем находится, – тоже его собственность.

Марфа Петровна дрожащими руками вскрыла сундучок и нашла там белье мужа, кое-что из его одежды, две книги, какие-то морские инструменты и больше ничего.

Посылка этих старых, по-видимому никому не нужных вещей совершенно сбила с толку Марфу Петровну. Почему у кого-то в Петербурге оказались вещи ее мужа, который сидит на Аляске?.. Что обозначает присылка этих вещей?.. Наконец, кто этот таинственный незнакомец, который знает какие-то тайны об ее муже?.. Почему он (а Марфа Петровна была уверена, что это все он) посылает ей ежегодно крупные деньги?.. Марфа Петровна растерялась совершенно.

– Главное – надо узнать, кто прислал сундук, – сказал Илья. – Он, наверное, знает какие-нибудь подробности о Павле Ефимовиче. Может быть, знает точно, где он. Это нам с Леной знать необходимо!

– Но как это узнать – вот вопрос!

– А Кузьмич? – воскликнула Елена. – Может быть, он возьмется?

– В самом деле, – сказал Илья. – Надо обратиться к нему!

– Ну конечно, к нему! – воскликнули в один голос Марья Кузьминична и Марфа Петровна.

Замечательный был человек этот Кузьмич, исконный гаванский обыватель.

Виду был он, правда, неказистого – на крысу немного смахивал. И голова потешная: бороденка клочками, с боков вихрастая, а посреди – плешина.

Глаза у него были острые, пронзительные, можно сказать – всякого он насквозь видел, без различия пола и возраста. Голос словно придушенный, хриплый такой. Руки всегда в работе: то сапоги чинит, то кому-нибудь на штаны заплатку ставит, то табак трет, то леску крутит… Сидит день-деньской на скамеечке у ворот и по сторонам все зыркает. Работать работает, а сам нет-нет да и зыркнет. А то и в землю смотрит, в грязь…

– Эге, – скажет и носом этак многозначительно шмыгнет, – а у Ивана-то Петровича каблук сбился.

Это он по следу узнал. Всех соседей следы знал. Такой примечательный был!

– А вот это, – говорит, – Павлушка, должно, в кабак подрал. Гм… гм… сидит еще там. Подождем.

– Ну и почему это вы, Аким Кузьмич, все это знаете? – бывало, спросят его.

– А по следу, – отвечает, – у всякого человека след свой, а поступь разная бывает… Душа евонная в поступи и скажется. Коли ты с благоговением в храм Божий идешь, то след твой чистый будет, не сумнительный какой, ясный, от носка до каблука ровный, и торопки в нем нет. А коли ты в кабак бежишь, след твой совсем ненормальный выходит. Вишь?.. Смотри… Бежал человек… Павлушкин след… и скривил его… во! Озирался, значит, – жена не видит ли. Опять же из кабака след совсем другой будет. Конечно, это опять же смотря сколько человек в себя пропустит. А уж во всяком случае ровности не будет… и упор больше на каблук будет. Потому носок не держит пьяного. Да и линия ломаная выходит всему следу… потому его в стороны бросает.

Проходит мимо Кузьмича Иван Петрович.

– Здрасте, Иван Петрович!

– Ну, здрасте.

– Позвольте, – говорит Кузьмич, – я вам каблучок освежу, а то обувь спортите.

– Какой тебе черт нашептал, что у меня каблук сбился? Ах ты, хрыч старый!

– А это, – говорит Кузьмич, – мой секрет! – А сам подхихикивает. – Зайти за сапожком? К утру готов будет.

…Возвращается из кабака Павлушка. Идет гордо, прямую диверсию изо всех сил соблюдает.

Увидал Кузьмича, бодрости еще больше напускает, будто ничего… дескать, мимо кабака шел. А сам что-то к сердцу прижимает: косушку под пальто пронести хотел. Да куды, к черту, мимо Кузьмича пронесешь!

– А, Павел Андреевич! – Кузьмич ему. – Ну как там в «Капернауме» дела?

«Капернаумом» в Гавани кабак прозывался.

– А мне и ни к чему, – отвечает Павлушка этак равнодушно, а у самого глаза бегают и голос словно прерывается. – Я там сегодня не был.

– Не были? – ехидничает Кузьмич. – Хе-хе… Ну-тка угостите шкаликом. А то, не ровен час, супруга о вашем вояже осведомится.

Скрипнет зубами Павлушка и угостит.

– Опять, молодой человек, на свиданье к Серафиме Петровне стремитесь? – останавливает Кузьмич пробегающего во все лопатки мимо чиновника Эраста Капитоныча.

Купидонычем его в Гавани звали. Уж очень ухажер был!

Купидоныч останавливается и даже рот разевает от изумления.

– Удивляетесь моему всеведению? – усмехается Кузьмич. – По следку вашему узнал. От любовного жару на носок уж оченно упираете. На бегу, можно сказать, землю роете. Обратите сами внимание… Не след, а колдобинки какие-то-с! Опять же бергамотным маслицем от вас разит. Напомадились. Хе-хе! И галстучек вон небесного цвета.