Дальше мы шли довольно долго спокойно. И вдруг Манюня исчезла. Она исчезла в кустарнике с такой быстротой, что я не успела заметить, куда она устремилась.

– Манюня, вернись!

Этого памятного с детства слова она слушалась обычно беспрекословно. И сейчас послышалось невнятное бульканье, всплеск. Сквозь голые ветки показалось что-то светлое, скрылось…

«Неужели противная собачонка провалилась куда-нибудь?» – подумала я, раздвигая кусты.

Нет, она не провалилась – она сама залезла!

Между кустами, в глубокой, черневшей среди нестаявшего снега колдобине, полной тёмной воды, плавала Манюнина голова с распластанными ушами. Туловище было скрыто под прелыми листьями.

Что же делать?

Упираясь ногами в оползавшую землю, я нагнулась, ухватилась одной рукой за куст, другой за Манюнин ошейник. Бедный нарядный ошейник! Он был мокрый, в какой-то тухлятине. А вытащенная из колдобины Манюня превратилась в страшилище: чёрная вода стекала по шерсти, как по сосулькам, вся она была облеплена прелыми листьями, с хвоста и ушей лились мутные потоки. Чистым осталось только белое пятнышко на лбу, да светились восторгом чёрные блестящие глаза.

– Ну зачем, зачем ты полезла в эту грязную яму? – с негодованием спросила я.

Манюня, яростно отряхиваясь, всем видом показала, что она совершенно не согласна со мной.

– Ах глупая собака! Вот теперь ещё простудишься…

Нет, она не была глупой: в ней просто заговорил охотничий инстинкт.

С тех пор, увидя любое болотце, подёрнутую тиной заводь или просто грязную лужу, Манюня всегда норовила плюхнуться в них. И, поглядывая виновато, но непреклонно, бултыхалась в своё удовольствие. А вот в чистую проточную воду, в реку, особенно не у берега, а поглубже, она шла неохотно, хотя плавала отлично.

К следующему году Манюня сформировалась совсем. Она слушалась свиста, носила поноску, великолепно знала слова: «К ноге!», «Лежать!», «Сидеть!», «Вперёд!». Манюня стала большой, крепкой, с немного полным туловищем (оставалась по-прежнему обжорой и любила поспать). Морда у неё была хороша: на золотистой шерсти красиво выделялись выразительные чёрные глаза и уши были длинные, завитые, словно их завил искусный парикмахер. Короткий хвост тоже кудрявился, с боков свисала нарядная волнистая бахрома. Лапы, чуть вывернутые, покрывала длинная шелковистая шерсть. И всё-таки – увы! – Манюня оставалась обыкновенной комнатной, а не охотничьей собакой.

Конечно, живя за городом, мы много гуляли с ней в поле, по лесу. В лесу она сразу оживала. Делалась подвижной, челноком рыскала по кустам, вынюхивая и выслеживая кого-то, один раз спугнула и подняла крупную птицу… В другой раз мгновенно – мы не успели опомниться – разорила чьё-то гнездо и передушила птенцов. Мы не могли сердиться на неё – это была её естественная потребность! Но всё это была не настоящая для охотничьей собаки работа. Мы медленно и постепенно убивали заложенный в Манюне природный инстинкт. Никогда, никогда не прощу себе этого и не заведу больше охотничьей собаки, раз не могу с ней работать!

Но вот однажды – уже следующим летом – нам позвонили по телефону:

– Говорят из охотничьего собаководства. У вас находится спаниель кличкой Маша, регистрационное свидетельство номер такой-то, год рождения такой-то, масть золотисто-белая?

– У нас! – гордо ответил подошедший к телефону Андрейка. – Только её теперь зовут Манюня.

– Это не имеет значения. Приводите её в помещение охотничьего общества для осмотра и отбора к выставке. Выставка состоится в следующее воскресенье на стадионе станции Люблино, Курской железной дороги. Открытие в десять часов утра.

– Обязательно приведём, обязательно! – закричал Андрейка. – Только знаете, мы ведь с ней не охотились.

– Ничего. У вашей собаки могут быть щенки, которые потом попадут к охотникам. Поэтому привозите.

– Спасибо!..

Ох какое у нас дома поднялось волнение! Даже Хая Львовна и Каречка прибегали узнавать, всё ли в порядке.

В субботу вечером мы выкупали Манюню. Купаться она терпеть не могла. Стоило снять с неё ошейник, принести гремящее корыто, как Манюня забивалась во все углы, как от глазных капель. Правда, когда её загоняли в корыто, стояла покорно, грустно, со страдальческой мордой.

Манюню отмыли. А наутро, расчесав блестящую шерсть, Вася с Андрейкой повели её в охотничье общество.

Вернулись оба, сияя: Манюню отобрали на выставку!

– Значит, она ещё годится для охоты? – удивилась я.

– Ты ничего не понимаешь. У нашей собаки отличные данные для разведения потомства, а охотничье общество крайне заинтересовано в этом! – с жаром воскликнул Вася.

Вот тебе раз! Выходит, рано или поздно нам придётся заняться разведением щенков?

На выставку повезла Манюню я – Вася с Андрейкой были заняты.

Ну и томительный, тяжкий это был день!

Площадь у Курского вокзала была похожа на собачий базар: то и дело подъезжали машины, из них выскакивали распаренные хозяева, следом лезли собаки, иногда по две, по три. Каких только не было: и низенькие кривоногие злые таксы с умными мордами, и звонкоголосые жесткошерстые фокстерьеры, и гладкие, с прямыми, точно хлысты, хвостами пойнтеры, и гончие, и легавые, и лайки с острыми ушами.

Лай, визг, крики, шум, толчея… Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой. Хозяева отводили собак в сторону, чтобы не погрызлись, хотя все были в намордниках. Торопливо кричали кассиру: «Два взрослых, три собачьих!» или: «Один взрослый, два собачьих!»

Наконец мы втиснулись в переполненный вагон.

«Обыкновенные» пассажиры с сумками и авоськами то громко возмущались, негодуя на собачье засилье, то любезно заговаривали и помогали запихивать псов под скамьи. Какая-то разряженная толстуха требовала вызвать начальника электрички, чтобы запретить «этим отвратительным нарушителям» разъезжать в человеческих поездах. Да, как же, запретишь: по городу уже давно висели афиши с фотографиями собак и приглашениями посетить их выставку!

К самой выставке приехало ещё больше владельцев. Когда мы с притихшей и оробевшей от множества новых звуков и запахов Манюней сошли с поезда, по дороге к стадиону ползла лавина хозяев и собак. Казалось, воздух звенит от лая, хотя то и дело слышалось: «Спокойно!», «К ноге!», «Тихо!», «Назад!..»

Очередь у билетных касс, наверно, никогда не была такой громкой и пёстрой.

Над воротами стадиона развевались яркие флаги. Разноцветные стрелки-указатели поясняли, где какая будет выставлена порода. Владельцы и собаки растекались направо и налево. Вскоре я увидела на одной из боковых дорожек вереницу хозяев со спаниелями на поводках.

Спаниели были чёрные, чёрно-серые, шоколадные, бело-чёрные в пятнах… И только два, на которых я поглядела с завистью – у них уши были много длиннее Манюниных, – оказались похожей масти, серебристо-белой.

– Послушайте, дама! – крикнула мне хозяйка одного из спаниелей. – Ваша, случайно, не Черрина дочка?

– Да, её мать звали Черри…

– Ну так вот, знакомьтесь, – это её отец! Чарли, ко мне!

И она торжественно подвела к Манюне своего серебряного пса.

– Очень приятно, – сказала я, хотя шерсть у Манюни на загорбке при виде родного отца встала дыбом.

Но тут чёрный, подвешенный к столбу рупор прохрипел:

«Спаниели первого разряда – на ринг! Судейская коллегия в составе…» – дальше что-то невнятное.

Хозяйка Манюниного отца выпрямилась и мерным, горделивым шагом удалилась к центру стадиона.

– Скажите, пожалуйста, – спросила я сидевшую рядом прямо на земле женщину с рвущимся к нам бойким коричневым спаниелем, – когда должны вызвать нас? Моей – два года.

– О, это ещё не скоро, успеете намучиться! Вас продержат до вечера. И вызовут не один раз.