– Расскажи мне про себя.

– Что? Школа, тебе известная, дальше – учеба в Лондоне, сейчас работаю у отца. Холост, богат. Есть любимая девушка. Юлей зовется. Теперь ты рассказывай.

"А вот этого не нужно. Не нужно тебе, Марик, знать, что было со мной после того, как твой папаша сделал меня сиротой. Или нужно?" – врать не хотелось. Смотреть в эти зеленые глаза и плести чепуху о счастливом детстве при бабушкиных пирожках и жизненной "трагедии", толкнувшей ее на панель. Ее, трагедию, и выдумывать не нужно. Но, под мужиков она, Юлька, легла добровольно. С осознанием, можно сказать, выбрала себе профессию. Думала, денежную. А деньги нужны были очень…На зону. Живому тогда еще отцу.

– А ты сам догадайся, как я жила после того, как…

– После чего, Юля? После того, как попал в тюрьму твой отец? Ты тогда уехала, никто не знал, куда?

– Никто?! Да твой папаша!..

Он точно ничего не знал, мальчик Марк. Он думал, что Юлькин отец сам попался на взятке.

– Что мой отец, Юля? – вдруг побледнел Марк, – Что ты хочешь сказать?

– Это ты выяснишь у него, – ответила твердо, не оставляя ему шанса расспрашивать дальше.

– Хорошо, – он умел не спорить. Там, где нужно.

Глядя на тонкую спину, обтянутую футболкой, Юля с тоской подумала, что все в ее жизни идет не так. И за конфетой, случайно перепавшей ей от щедрот Божьих, тут же следует смачная оплеуха. Это, как она подумала, чтобы не расслаблялась. Все время, пока он одевался, она мочала. Молчал и он. Юлька чувствовала, что мысли его уже не с ней. Рядом с папочкой своим Марик, репетирует разговор, не иначе.

– Никуда не уходи. Я ненадолго, – он, наконец, повернулся к лежащей Юльке.

"Я уже знаю несколько оттенков цвета его глаз. Болотный – это, когда он сердится", – подумала она, заглядывая в его потемневшие глаза.

– Ты едешь к отцу?

– Да, – коротко бросил он, не оборачиваясь.

Ей очень хотелось есть. Проведя в квартире Марка около полусуток, Юлька успела заметить только одно: стен нет, дверей тоже. Матовые перегородки сдвигаются и раздвигаются, разделяя квартирное пространство на комнаты или делая его единым целым. Вспомнив, что за перегородкой рядом с кроватью ванная, Юлька потянула влево противоположную "стенку". Точно, кухня. Включив стереосистему, Юлька полезла в холодильник…

Этот голос, раздавшийся у нее за спиной она раньше никогда не слышала. Но точно определила, кому он принадлежит.

– Здравствуй, девочка, – уж очень ласково.

– Здравствуйте, – она не сделала даже попытки прикрыться: все равно без толку, майка на тонких бретельках по длине не доходила и до пупка.

– Юлия Фурцева, так?

– Да.

– И что же ты здесь делаешь, Юлия? Впрочем, не отвечай. Давай-ка одевайся по-быстрому. Ну! – поторопил он ее, оцепеневшую от неожиданности, – Как вас там, в твоей профессии, обучали?

Ей стало обидно. Потому, что не готова она все же была так быстро убраться из сказки. И еще. Не этому, с его холеной рожей, решать, когда ей сваливать из жизни Марка.

Оказалось, этому. Тонкие пальцы его подручного цепкой хваткой обвили ее тонкое запястье, подтащили к кровати и толкнули. Она вскрикнула от боли, ведь видел же бинты, сволочь! Упала, но тут же ловко извернулась и пнула пяткой ему в пах. Чеченец взвыл. Она уже знала, что будет дальше, сопротивляясь, скорее, по привычке. Так ее били не в первый раз. Били и больнее.

Она очнулась от тряски и поняла, что лежит в багажнике машины. Туго стянутые запястья ныли, болела спина и затекшая левая нога. "Оставят в живых или нет?" – подумала она почти равнодушно.

И поездка в багажники тоже была. Тогда четверо братков, развлекавшихся с ней полночи, решили просто избавиться от надоевшей девки. Они даже не стали вывозить ее за город, выкинули около ближайших мусорных баков. Она была им благодарна, что не убили, как накануне ее товарку Леку.

Этому оставлять ей жизнь резона не было. Она знала, как Василий Голод любил сына. И она отчетливо понимала, что Голод сделает так, чтобы его сын никогда не узнал, что его отец сломал судьбу девочке, которую он любил.

– Витя, я ничего не понимаю, возьми трубку, пожалуйста.

Виктор Васильевич Маринин опять не успел первым подбежать к телефону. Звонки в последнее время стали частыми, новости день ото дня все хуже и хуже, а здоровье Зои уже нешуточно пугало. И он, и его жена понимали, что доживают в дружественном некогда Узбекистане последние недели, а то и дни. Поначалу было просто дико осознавать, что все вдруг резко вспомнили, кто узбек, а кто так, в гости заехал. Вот он, майор Маринин, оказывается, гость. Да еще припозднившийся с отъездом. А потому, не желаете ли до дому? А он домом-то давно привык считать квартиру в пятиэтажке на улице Ленина в этом маленьком городке. Кстати, на сорок процентов населения – русском. Так что, на вполне вежливые до поры до времени намеки отвечал, посмеиваясь – не всерьез же они, право? А они, оказывается, всерьез. "Гонят нас отсюда, Витек, гонят, ты что, еще не понял?" – говорил ему на днях его друг прапорщик Зубов, пьяно раскачиваясь на казенном табурете с инвентарным номером на внутренней стороне сидушки. Злился майор Маринин, на прапора, на глупую свою жену Зою, зудевшую об отъезде, на себя, не желавшего принять правду. Наверное, должно было что-то случиться, чтобы он протрезвел. Дом их, почти наполовину опустевший, пугал вечерами темными окнами, двор – тишиной. Никто не приходил в гости, просто на партийку в шахматы, попить пивко с привезенной с берегов Волги воблой или просто посмотреть телевизор (одному-то скучно!). Не хватало Маринину всего этого. И он забеспокоился. Потом позвонили соседи: избили дочку сослуживца. За то, что просто не так посмотрела. С высоты своего модельного роста на него, тщедушного, узкоплечего, с глазами – щелками узбека. А что ей вообще на него смотреть, когда любит другого? Как раз старшего сына Зубовых, здорового Пашку, боксера. Первый звонок, первая страшная весть. А вторая – следом: Пашку в милицию забрали, не выдержал, дал в зубы заморышу. Да так, что…

У Зои в тот день первый приступ случился – Пашка-то ровесник их дочери Ольги. Видел он, рада жена, что Ольга далеко, своей жизнью живет. Хоть какой…

А на следующий день он оцепенело стоял на пороге зубовской квартиры и плакал, не таясь. Войти – вошел, а вот выйти – сил не было. В голове только одна мысль: как Зое сказать? Нет больше Зубовых, никого нет. Даже старую тещу прапорщика не пожалели. И дочку двенадцати лет. На стене по-русски красным – "Убирайтесь, собаки!" Это кто ж, собаки?! Он, Маринин, собака? Или жена его?

Зоя опять слегла. А он стал кидаться к телефону, на каждый звонок.

А вот сейчас не успел.

– Дай трубку, иди, ложись, – он подтолкнул жену к двери спальни, – Майор Маринин, слушаю. Из Самары? Кто? Марина? Здравствуй, рад слышать. Что Ольга? Какой внук? Почему один? Ничего не понимаю. Что?!!! Когда это случилось? Да, конечно, мы выезжаем.

– Витя, что? Что-то с Олечкой? – она никуда так и не ушла, его жена. Она осталась стоять в дверях спальни, уже предчувствуя беду, замерев в ожидании чуда – вдруг все не так, как мнится?

Он помедлил несколько секунд, страх поднявшийся унять, и повернулся.

– Это из Самары звонок. Помнишь, подружку Ольги? – он запнулся всего чуть на имени дочери, и тут же заметил в глазах жены панику, – Марину? Это она звонила. Говорит, внук у нас с тобой. Вот такая хорошая новость.

Он врал, убеждая сам себя, что только так и есть. И это все, что сказала ему Марина. И нет той, второй части. Которая, про смерть. Про смерть единственной дочери, боль за которую не утихает ни на минуту уже много лет.

… Он тогда не смог ее простить. Рубанул, отрезал. И жене строго наказал – не звонить, забыть. Дочь – наркоманка! В первый раз, когда он узнал, что его Олененок, нежная, славная девочка, употребляет всякую дрянь, просто испугался. Тут же решение стал искать, нашел. Квартиру матери без сожалений продал, учебу в Школе Агнессы Бауман оплатил. Знал наверняка, что делает. В успех стопроцентный верил. Так и вышло. Девочка ожила, расцвела. Все, казалось, позади. А тут – хочу в Москву! И легко поступила, училась тоже легко. Он и подумать не мог! Служил себе спокойно! Если бы Маринка ее тогда не встретила случайно… Тут же позвонила ему, телефон через отца – генерала штаба округа добыла. Он рванул в Москву, еле отговорив жену от поездки с ним, прилетел, увидел дочь и понял – все! Не его это дочь, не может это существо быть Оленькой. Он и узнал-то ее не сразу. Глаза пустые, вот, что его добило. Бросил, уехал. С того дня покоя не знал, вся душа изболелась. Но – молчал, с женой ни слова, нет больше дочери! Только один раз об Ольге заговорили – тещенька любимая, умирая, на подарок расщедрилась – квартиру самарскую Ольге оставила. Поняла, змея, свою вину! Он тогда только и порадовался, что угол, если что, у Ольги есть…