— Ну скажешь!.. Это ведь только гипотеза. Хотя и любопытная.

— Может быть, конечно, и гипотеза, но сохранился целый ряд свидетельств, подтверждающих, что пренебрегать ею не стоит. Так, в одной из своих статей историк российского флота Владимир Шигин пишет, что, по воспоминаниям участников русско-японской войны, служивших на броненосце «Адмирал Ушаков», дух экипажа этого корабля был, в отличие от настроя большинства иных кораблей эскадры, на редкость боевым. Они говорили, что в кают-компании броненосца висел большой портрет адмирала, и на корабле существовала весьма необычная традиция: при принятии всех ответственных решений брать «добро» у портрета. При этом было замечено, что лицо Ушакова время от времени как бы меняло свое выражение. По этому выражению и определялось отношение адмирала к испрашиваемому совету. Все были убеждены, что в портрет вселилась душа покойного адмирала, которая и помогает в управлении кораблем.

— Это вообще на фантастику похоже…

— Похоже. Но вот рассказ очевидцев о первом дне Цусимской битвы, которая произошла 14 мая, и во время которой «Ушаков» получил серьезные повреждения, отстал от эскадры и вынужден был прорываться к Владивостоку уже в одиночку. Утром 15 мая он был перехвачен двумя японскими броненосными крейсерами, предложившими ему сдаться в плен. В ответ на это командир избитого корабля капитан 1-го ранга Владимир Миклухо-Маклай ответил отказом и принял неравный бой, исход которого, как ты понимаешь, был заранее предрешен. В течение полутора часов беззащитный корабль подвергался самому настоящему расстрелу, а когда все возможности для сопротивления были исчерпаны, командир отдал приказание открыть кингстоны, а команде спасаться вплавь. При этом одного из офицеров он послал в последний раз в кают-компанию, посмотреть, как оценивает поведение экипажа в бою Ушаков. Вбежавший в кают-компанию офицер увидел, что портрет адмирала улыбается, и понял, что дух Ушакова полностью полностью одобряет поведение командира и экипажа. Не посрамив чести великого русского флотоводца и традиций русского флота, броненосец погиб, так и не спустив перед врагом Андреевского флага.

— Красивая легенда, ничего не скажешь.

— Да, красивая. А вот два других броненосца, носивших имена «Генерал-адмирала Апраксина» и «Адмирала Сенявина», без всякого сопротивления сдались в тот же день японцам.

— Я что-то и адмиралов таких не помню, хотя и учил когда-то историю российского флота.

— Вот-вот, и все потому, что они ничего из себя в военном смысле не представляли. Генерал-адмирал Апраксин был в свое время свояком Петра Первого и по его приказу руководил российским флотом. По словам современников, был он весьма боязливым, осторожным и в моряцком деле не сведущим. И в полном соответствии с характером этого генерал-адмирала вел себя и корабль его имени. Еще до Цусимы, находясь на Балтике, он умудрился так крепко сесть на камни, что его в течение полугода вынуждены были спасать всем флотом. Ну, а что касается адмирала Сенявина, то тут и говорить не о чем, так как общеизвестен факт, когда в 1807 году он, в силу сложившейся политической ситуации, передал в руки англичан всю свою эскадру. Так что сдача в плен японцам броненосца «Адмирал Сенявин» была вполне в стиле его духовного отца…

— Мистика какая-то!

— Не какая-то, а морская. Обычная морская мистика.

— И ты во все это веришь?

— А почему же не верить фактам? Я хоть и не историк нашего флота, но, как сказал когда-то поэт, «список кораблей прочел до середины» — последние месяцы я только тем занимался, что рылся в морских архивах, выискивая всякие интересные сведения. Статистика, например, показывает, что почти всегда были несчастными корабли, носящие имена адмиралов Нахимова, Корнилова и Истомина, смертью храбрых павших на севастопольских бастионах в самом расцвете своего таланта. Они тонули, горели, сталкивались посреди моря, их, совсем ещё новыми, пускали под автоген… А корабли, названные в честь великого русского полководца Суворова? Броненосец «Князь Суворов» героически сражался до последнего снаряда и погиб в Цусимской битве, так и не спустив своего флага. Затем, уже в 50-80-х годах нашего века, в состав Тихоокеанского флота входил крейсер «Александр Суворов». Когда его приговорили к списанию на металлолом и, продав одной из корейских фирм, погнали на буксире на позорную казнь, «Суворов» оторвался и затонул в океане. Дух великого полководца не покинул свой подопечный корабль, предпочтя смерть в морской пучине бесчестию на берегу!..

— Про этот случай я когда-то слышал, — кивнул Дмитрий. — Хотя и не очень-то в него поверил.

— Но это правда, — развел я руками. — Как и то, что, не совершив ровным счетом ничего заслуживающего воспоминания, уже порезаны на металлолом два из трех десантных кораблей, названных в честь адмиралов-политработников: «Иван Рогов» и «Александр Николаев», а их третий коллега — «Митрофан Москаленко» — ждет такой же участи у одного из причалов Североморска. Кстати, когда я услышал версию о том, что «Курск» был потоплен ракетой, пущенной с «Петра Великого», я этому не очень и удивился. Петр ведь всегда был склонен к непредсказуемым поступкам, необузданным вспышкам гнева и суровым казням, так что несанкционированные испытания новых ракет, проводимые во время учений, это вполне в его духе.

— Да. Только вот «Курск» потопили не с «Петра Великого».

— Я это знаю. Но стрельба экспериментальными ракето-торпедами с него тем не менее велась. И это просто случайность, что он попал одной из них не в тонущий «Курск», а в «Мемфис». Кстати, что там слышно — долго нам ещё её здесь караулить?

— Да кто ж это может знать… Вот уже три недели, как она стоит в одном из английских доков, а это значит, что полученное повреждение потребовало отнюдь не косметического ремонта. Так что трудно даже предположить, на сколько это ещё может растянуться…

Дмитрий ушел, и я опять остался один на один с книгами.

Но читать почему-то расхотелось. Из памяти вдруг выплыла Москва, искусственные прудики на Братиславской улице, тихая Ленкина квартира с широким диваном, её большие грустные глаза, губы… Страстно захотелось домой, увидеть её и родителей, ощутить под ногами твердую почву с хрустящим московским снегом, ощутить над головой высокое небо, а не эти крашеные трубы… Как это возможно, чтобы человек был не волен находиться там, где ему в эту минуту хочется? Зачем мне эта подлодка, что, словно охотник в кустах, засела на выходе из Холи-Лоха? Я хочу в Москву, к Ленке!..

…Но все пока продолжалось по-прежнему. Лодка «сидела» в засаде, прослушивая английский берег, я читал имеющиеся в наличии журналы и книги, а, устав от поглощения информации, шел либо к акустикам, либо на КП к Лячину. Почти каждый день ко мне заходил Колесников, и мы говорили с ним о случившемся на «Курске» и о его погибшем экипаже. Во время одной из таких бесед он вспомнил тот памятный для меня день, когда они с Аряповым сходили на берег и на обратном пути «захватили» меня в плен возле бухты, в которой их ожидала подлодка:

— …Накануне того дня, когда мы засекли тебя на берегу с фотоаппаратом, я был в Видяево и разговаривал с командиром АПЛ «Воронеж» Олегом Якубиной, мы с ним давно знакомы. Для него катастрофа с «Курском» оказалось далеко не сторонним делом, так как он откомандировал на этот корабль несколько лучших ребят из своего собственного экипажа. «…Теперь они будут моей болью до конца жизни, — сказал он мне, рассказывая о подробностях этой командировки. — Старший мичман Сергей Чернышев попросился у меня на „Курск“ сам. Говорил, пустите, хочу сходить на боевую, хоть концы с концами свести. Пустил. Кстати, у него старший брат, капитан 1-го ранга, в штабе флота. Сергей был первоклассным связистом. На корабле при нем и командир БЧ-4 не требовался. Он умел и знал все досконально. Безумно жалко и Володю Свечкарева. Он тоже с БЧ-4 и тоже старший мичман. Пошел на „Курск“ в командировку всего на один выход… Капитан-лейтенант Сергей Кокорин тоже из моего экипажа. Прошел все боевые, в девяносто седьмом ходил с нами на боевую службу под Англию, офицер и специалист исключительно надежный… Что касается боцмана Саши Рузлева, то он был моим любимцем. Я давно знаю его отца. Он всю жизнь проплавал на подводных лодках боцманом. Подошел он ко мне однажды и говорит: „Возьми сына к себе, хороший парень, не пожалеешь!“ Я взял и на самом деле ни разу не пожалел. В первый же выход в море Саша на рулях. Лодку держал и чувствовал так, будто сто лет на рулях сидел. Гены боцманские, наверное! И умелец был на все руки и человек отзывчивый и надежный. Я к нему относился, как к сыну… Мне теперь каждую ночь снится „Курск“. Будто я открываю аварийно-спасательный люк, а там внизу мои ребята: головы, головы, головы… И вижу я своего боцмана. Смотрит он на меня снизу вверх, а в глазах немая мольба о помощи. Просыпаюсь и до утра уже не могу больше заснуть…»