…А на исходе следующего дня я уже был в Североморске.
— Значит, опять расстаемся? — потупилась перед моим выходом из дома Ленка.
— Ничего не поделаешь, — пожал я плечами. — Такая работа.
— Да, я понимаю. Просто…
— Ты что-то хотела сказать?
— Да, — кивнула она головой, пряча еле сдерживаемые за ресницами слезы. — А впрочем… Ладно. Узнаешь потом, как вернешься… Только постарайся хоть на этот раз не пропадать дольше, чем на полгода, — и, не сдержавшись, всхлипнула и уткнулась мне в грудь лицом.
— Ну вот, — растерялся я, чувствуя, как мне вдруг стремительно перехотелось куда бы то ни было ехать. — Ну… ну перестань, пожалуйста, а то я сейчас тоже раскисну. А мне надо быть в форме…
— Хорошо, — покачала она головой. — Я перестану. Только ты уж не исчезай надолго, а то я больше не выдержу.
— Договорились, — сказал я, целуя её на прощание, а минут пятнадцать спустя уже мчался в вагоне метро к началу своего нового этапа жизни и журналистской деятельности.
Впрочем, первый «командировочный» репортаж я написал ещё не вылетев из Москвы, в здании центрального аэровокзала, где, разговорившись со случайным соседом по залу ожидания, узнал, что он работает инженером одного из северодвинских заводов, на котором превращают в металлолом отходившие свой срок подлодки. Заметка называлась «140 субмарин распилят на части» и имела всего несколько строчек объема:
«До конца восьмидесятых годов Северодвинск вполне справедливо считался российский центром атомного судостроения. А вот сегодня его можно смело переименовать в центр утилизации. Строится здесь с каждым годом все меньше, а перерабатывается все больше. Нынче в этом северном городе на Белом море выстроилась целая очередь из списанных подводных лодок — 140 атомных субмарин уже „уволены“ со службы и подлежат утилизации. 109 из них принадлежит Северному флоту. Принято решение о выведении из боевого состава всех лодок первого и второго поколений».
Причем, эту заметульку я успел продиктовать в редакцию прямо с аэровокзального таксофона, а уже на следующий день, 12 декабря, оставив вещи в гостинице города Североморска, куда я добрался накануне вечером, я был вместе с другими журналистами и телевизионщиками в военном гарнизоне Видяево, где в зале местного Дома офицеров командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов по поручению президента России вручал награды родственникам погибших моряков атомохода «Курск».
«Весь экипаж подлодки, — писал я в своей корреспонденции с места проведения церемонии, — все 118 человек отмечены орденами Мужества, однако их пока получили близкие только 31 моряка, проживающие в Видяеве. Звезда Героя России вдове командира подлодки Ирине Лячиной будет вручена позднее лично президентом РФ Владимиром Путиным.
Не обошлось и без эксцессов. После вручения наград родственники некоторых из погибших моряков начали выражать негодование тем, что и по сей день не названы виновники трагедии и не оглашены причины, повлекшие катастрофу. Когда страсти достигли наивысшего предела и некоторых родственников стали выносить на носилках с сердечными приступами, командующий Северным флотом Попов демонстративно покинул зал».
Тем же вечером я возвратился в Североморск и, продиктовав по телефону информацию в корпункт нашего мурманского приложения (с тем, чтобы они напечатали её у себя и переслали факсом в Москву), лег отдыхать. На следующий день, едва я успел умыться над пожелтевшей от времени раковиной умывальника и натянуть на себя брюки и свитер, ко мне зашли познакомиться корреспонденты «Независимой газеты» и «Комсомолки», которые сказали, что в принципе меня сюда уже можно было и не посылать, потому что вчерашняя акция в видяевском Доме офицеров — это скорее всего последнее, имеющее отношение к «Курску», событие вплоть до его предстоящего подъема летом будущего года.
— Но, может, какие-нибудь пресс-конференции планируются, не слышали?
— Вряд ли, — махнул рукой корреспондент «Комсомолки». — В правительственной комиссии наметились разногласия по поводу причин случившегося, так что теперь каждая сторона начнет высказываться по отдельности, где-нибудь на страницах своих ведомственных изданий. Да вот, кстати, прочитай — главком ВМФ России Владимир Куроедов уже предъявил публичные претензии к конструкторам «Курска», — и он протянул мне свежий номер журнала «Морской сборник».
Из слов главнокомандующего ВМФ России следовало, что ему абсолютно непонятно, как это так получается, что «при нашем запасе прочности в 30 процентов, а у американцев 12 процентов, при подводных столкновениях гибнут именно наши лодки». Вывод из сказанного напрашивался сам собой: техническое несовершенство российского подводного флота как раз и явилось причиной катастрофы на К-141.
— А вы сами что по этому поводу думаете? — повернулся я к своим коллегам.
— Да как тебе сказать? — поднялся с места спецкор «Независимой газеты», вынимая из кармана бутылку спирта. — У тебя тут стаканы найдутся? Отлично… Ну так вот, я разговаривал на днях с ветеранами из числа офицеров-подводников, и среди них тоже укореняется версия о гибели «Курска» из-за технического несовершенства нашего подводного флота. Они вспоминают, что где-то в 1979-1981 годах под льдами Северного флота уже чуть не случилась катастрофа с одним из наших атомоходов аналогичной конструкции. Тогда, следуя на глубине 300 метров, подлодка вместо прямолинейного движения изменила курс с дифферентом на нос, то есть по направлению к морскому дну. Для экипажа самопроизвольное изменение курса происходило совершенно незаметно. Скорость составляла около 36 узлов (то есть примерно 65 километров в час). На такой скорости, говорят бывалые моряки, внутри подводного корабля все трясется и ревет, это только в художественных фильмах подводные лодки перемещаются с бесшумностью акул. Команда почувствовала что-то неладное лишь тогда, когда один из приборов корабельной автоматики при заваливании носа лодки на угол 45 градусов выдал электронную команду гребным винтам на «задний ход». К тому времени АПЛ ушла уже далеко за отметку предельного погружения в 400 метров. Выжить помогли тот самый трехкратный запас прочности да сравнительно большая глубина в этом районе океана, а если бы дно было ближе, то…
Он разлил спирт по стаканам, вынул откуда-то три холодные котлеты, хлеб и несколько сморщенных мандаринов.
— …Феномен электронного сбоя так и остался невыясненным, командование флота и по сей день хранит эту историю за семью печатями. Но если эта версия верна, то можно предположить, что «Курск» попал в аналогичную ситуацию, только ему не хватило глубины (она составляла всего 100 метров). И столкнулся он не с подводным кораблем, а с куда более прочным материалом — гранитным дном Баренцева моря. Последствия были точно такие же, что и по официальной версии: разгерметизация химических компонентов двигателя торпеды, находившейся в торпедном аппарате, пожар в первом отсеке и — через 2 минуты 15 секунд, при достижении температуры свыше 500 градусов на борту — взрыв основной части боезапаса.
Он поднял свой стакан, приглашая всех выпить.
Выдохнув воздух, я протолкнул в себя обжигающий горло и губы спирт и принялся торопливо заедать котлетой.
— А доказательства? — спросил я, чуть прожевав и отдышавшись. — Чем эта версия предпочтительнее всех остальных?
— Вероятность такой версии, — не спеша очищая мандаринку, пояснил представитель «Независимой», — подтверждается, в частности, той пеленой тумана, которой правительственная комиссия окутала результаты обследования 60 тонн фрагментов подводной лодки «Курск», которые были подняты со дна моря ещё более месяца назад. Даже студент-криминалист знает, что столкновение двух огромных металлических предметов можно выявить и предметно доказать в ходе не очень сложных лабораторных исследований. Причем следы столкновения могут рассказать о многом: о времени и силе удара, его направленности, и даже материале, из которого выполнен объект, нанесший ущерб. Правительственная же комиссия хранит гробовое молчание, не знакомя общественность даже с данными экспресс-анализов…
