Терпеть не могу свои волосы — как у мыши.

Когда мне исполнится шестнадцать, я уйду из дома и стану свободным художником. Перекрашусь в чёрный, буду носить цветастые платья в пол, как у Карины, и путешествовать дикарём. То есть, странствовать по свету с этюдником. А годам к тридцати обоснуюсь в Акапулько или где-нибудь на Алтае — я ещё не решила.

Надо ей написать, Карине. И прыщ на подбородке выдавить.

У меня даже компа нет! Что за жизнь?

Сегодня мама освободилась пораньше, и мы пошли на море. Середина августа — людей на пляже больше, чем ракушек после прибоя.

Я собираю ракушки в два мешочка. Белые плоские — в большой, а тёмно-серые выпуклые в маленький. Я сделаю из них панно, вставлю в круглую рамочку и подарю маме. Она обожает, когда я мастерю своими руками. Однажды я смастерила ей ловца снов из ниток мулине и куриных перьев. Но наш кот Жозефина омрачил мамину радость. Он засунул в ловца лапы, запутался и повис. И главное — при этом ни звука! Мы с мамой весь дом обшарили, а он висит под потолком и моргает. И никаких сигналов о помощи не подаёт!

Залив блестит, как огромная полоса расплавленного металла. На горизонте стоят паруса рыбачьих лодок.

— Мам, мы запишемся в художку?

Море шуршит о гладкие камни — они все поросли ярким мхом. А вдалеке горы в густых белых облаках, как голые коленки после парной.

— Какая художка? Я школу-то нормальную не могу найти! Посмотрим.

Всё ясно, мама опять не в духе.

— Я искупнусь, ладно?

— Только быстро. Нам ещё на базар, пока не закрыли, картошка кончилась.

А я вообще могу круглый год одними арбузами питаться! Разрежешь его пополам, а там — засахаренный мармелад! И ложкой его, ложкой, прямо из половинки — а на дне потом розовое озеро. Выпиваешь его со свежим батоном вприкуску — прелесть! Почему не продают арбузный сок в пакетах? Всякий апельсиновый и яблочный есть, а арбузного не продают.

Я бегу в воду по крупному мокрому песку — он весь из маленьких разноцветных камушков, как из бисера!

— Эй, осторожней! Чуть ногу не отдавила, овца!

Я оглядываюсь:

— Извините, пожалуйста.

— Извините! Смотреть надо, куда прёшь! — передо мной загорелая девчонка с длинными волнистыми волосами.

Какая красивая! Только лицо сердитое.

— Чего уставилась? Шевели колготками! Лифчик, смотри, не потеряй.

Она хохочет, запрокинув голову, как на сцене. А следом хохочут остальные девчонки, все в ярких бикини.

Просто мне купальник великоват. Мама купила на вырост, а он ещё и растянулся.

Купаться уже совершенно не хочется. Я отплываю в сторону — подальше от этой компании — и выхожу на берег.

Надо попросить маму купить мне новый купальник. На базаре можно найти не очень дорогой.

Когда я возвращаюсь на наше место, мама разговаривает с каким-то мужчиной. У неё всё лицо и шея в красных пятнах. А у мужчины ничего такого, только гладковыбритый волевой подбородок.

— Здравствуйте, — говорю я мужчине и беру полотенце. Где-то внутри дребезжит маленький тревожный звоночек.

— Привет, — отвечает он и пристально на меня смотрит.

Мне неловко, кажется, я даже краснею. Когда мне неловко, я становлюсь горячей и слышу в ушах море. Хотя я его и так сейчас слышу — вон же оно, совсем рядом. А чего он уставился, как я вытираюсь? Ещё в костюме на пляж явился, бред какой-то.

— Ты нас не представишь? — спрашивает он у мамы.

— Не вижу смысла. Собирайся, Валя, мы уже уходим.

— Ну хорошо, я тогда сам представлюсь, — говорит мужчина и откашливается в кулак. — Валя, я твой папа.

И так он это буднично сказал — так наш сантехник говорит, когда приходит чинить трубы:

— Привет, я сантехник.

Как будто я не знаю.

Мужчина точно таким же тоном это сказал. А мне показалось, в небе что-то взорвалось.

Баба Лиза срисовывает мне собачку из «Золотой книги сказок» Божены Немцовой.

— Не называй меня, пожалуйста, бабушкой. Особенно при дяде Арчиле, ладно?

— А почему? — мне вдруг становится обидно. — Ты же моя бабушка! Да? Моя?

— Ну, конечно, твоя, — улыбается баба Лиза. — Вот посмотри на меня.

— Я смотрю.

— Ну, что ты видишь?

— Я тебя вижу.

— А бабушку? Ты бабушку видишь? — волнуется бабушка.

И тут до меня доходит! Бабушки ведь какие? Седые и в платочках. В лучшем случае в огромных мохеровых шапках, и пахнет от них котами или пирогами с капустой. А от бабушки пахнет французскими духами, и ещё она носит длинный рыжий кудрявый искусственный хвост на голове. Это когда без шляпы.

— Нет, — говорю, — никакой бабушки здесь нет.

— Вот видишь! — радуется бабушка.

— А как тебя тогда называть?

— Давай просто Лизой.

— Но ты же мне всё-таки бабушка, — нервничаю я. — Про бабушек так ведь не говорят.

— А мы будем, ладно?

— Ладно. Только ты меня тоже Валей не называй.

— Хорошо. Давай я буду звать тебя котиком Тарасиком.

— Меня уже так папа называет.

— Нуууу… — тянет Лиза, — давай тогда Собачкиным. Хочешь?

— Зачем ты так сказала? Что папа умер?

— Потому что это правда. — Мама режет на кусочки морковь для жаркого: ток-ток-ток-ток по доске.

— Мама! Как ты так можешь? Он ведь живой.

— Он нас бросил, а это хуже, чем если бы он на самом деле умер.

Мама разрезает не морковь, а кухонное пространство. В одном кусочке я, в другом — она со своим острым ножом.

— Кому хуже? Тебе? — я вдруг начинаю злиться. — Меня же в школе сироткой дразнили! Мне же сны снились! Я же всё время думала, что у меня папы нет!

— А у тебя его и нет, — спокойненько так отвечает мама. — Он предал тебя. Он женился на другой женщине. Ты ему не нужна, понятно?

— Нужна! Он мне сам сказал. Это ты ему не нужна!

— Не ори, хозяйка услышит. — Мама невозмутимо вываливает свою дурацкую морковь в сковородку.

— Да мне по фиг!

— Выбирай выражения! Сказал он ей! Он тебе сейчас и не такого наговорит. Очнулся через восемь лет, говорун.

— Папа меня искал! Он же писал мне! Почему ты мне его письма не показывала?

— Не показывала для твоего же блага.

— Ты врёшь! Всё врёшь! И всё время врала!

— Успокойся, сказала. Лучше послушай меня, — говорит мама ледяным тоном и включает газ под сковородкой. — Твой отец — подлый человек. Ты не знаешь и половины того, что… — она вдруг замолкает.

— Чего?

— Неважно… Дочка… — Мама вдруг вся как-то обмякает и опускается на табурет.

Мне становится страшно. Ей что, плохо?

Я привыкла, что мама всегда одинаковая — строгая и… Да, чёрствая, как позапозавчерашний батон. Как будто её, как Железного дровосека, сделали из железа, а внутрь положили только строгость и чёрствость. И больше ничего.

— Я тебе не сказала правды тогда, — говорит мама с табурета, — но я сделала это ради тебя. Я хотела, чтобы ты помнила папу хорошим. Чтобы тебя вся эта грязь не касалась… В той ситуации это было самое лучшее, что я могла для тебя… для нас с тобой сделать. — Мама подходит к окну и смотрит во двор, как будто кого-то ждёт. — Я, наверное, виновата перед тобой.

Во дворе между пальмами кто-то натянул верёвку с мокрым бельём. С семейными трусами и майками. А на скамейках сидят старушки и кричат своим внукам, чтобы они не хватали Степана за лапы. Но внуки всё равно хватают этого Степана.

— Прости.

Я подхожу к маме — у неё уставшее белое лицо без косметики, и она похожа на медузу, которую вышвырнуло прибоем на берег.

— Обещай, что никогда больше меня не обманешь.

— Обещаю, — кивает мама.

Она никогда не пользуется косметикой. Только ночным кремом, который вкусно пахнет какими-то цветами. Так пахнет на лугу в километре от Фирсовки, когда июль и только что прошла гроза.