Я слушала его, вернее, читала то, что он пишет, и птица во мне расправляла свои сильные крылья. Максим — он такой… Совсем как папа — настоящий, честный, в нём есть спокойствие и достоинство. Наверное, таким и должен быть мужчина. Я не знала точно, каким, но чувствовала, Максим именно такой. Надёжный, он никогда не предаст.

В тот вечер, за день до Нового года, я поняла: птица, которая поселилась во мне с тех пор, как я узнала Максима, и была той самой птицей — Морской.

— Лиза, почему ты больше никогда не смеёшься?

— В моих костях скопилось слишком много грусти, — говорит бабушка. Она сидит на берегу и гладит какую-то бездомную псину. У псины под носом родинка, как у Мерилин Монро.

— В человеке полно чувств: грусть, любовь, ненависть, горечь, радость, страх, злость, желание, стыд, вина, сожаление… И ни одно из них он не в силах контролировать.

— А почему в сказках по-другому? Со всякими же сказочными героями не так?

Лиза улыбается одними глазами.

— Из меня бы получилась классная героиня. Просто в моей жизни было так мало удивительного… Вот если бы в ней были ведьмы, и драконы, и принцы, тогда — да. Тогда совсем другое дело… А так ведьмой приходится быть самой.

— Прикинь, все смогут! — кричит Дина в трубку. — Все, кому мы разослали приглашения — до единого! Хотя вру: Ксюха не придёт — у неё с пэрентсами не срослось, но это фигня! Главное, у нас будет целых восемь парней!

— Классно, — говорю я гробовым тоном.

Мама ещё не в курсе моих планов. Я дотянула до последнего. Просто я не знала, как начать разговор. Я трусила.

— С Максом говорила?

— Он вчера предложил встречаться…

— Ааааа! — Дина орёт так, что я чуть не глохну. — В «сп» позвал?!

— Нет, но это не важно.

— Не позвааал… — разочарованно тянет она. — Это плохо. А может, его проверить?

Что-то холодное вспархивает возле сердца. Касается и тает. Я даже не понимаю, что это. Какой-то трепет, похожий на сигнал тревоги. На предупреждение. Один болезненный спазм — и всё забывается.

— Не надо никого проверять. Давай мы сами разберёмся.

— Как хочешь. Слушай, я же всех на всякий пожарный обзвонила: короче, у родителей все отмазались, шампанское принесут — по бутылке с носа. Настька — ещё суши на всех. Хотя зачем эти суши — все же сытые придут, из-за стола!

— Ну да.

«Придут и встанут перед закрытыми дверьми».

— Главное — ракетницы найти! Чижевич, вроде, обещал, но что-то я уверенности в его голосе не почувствовала.

— А это не опасно? Может, без салюта обойдёмся?

— Ты что! В этом же самый кайф! Ладно, я Женьку напрягу, пусть на китайский рынок смотается. У тебя всё готово? Елку нарядила? Давай я к тебе приеду — вместе нарядим?

— У нас домработница ещё здесь, ко мне пока нельзя.

— Не наработалась ещё? Отправляй её давай! Везучка ты всё-таки, Валечка! Меня бы родители ни за что одну не оставили. А твои молодцы — доверяют… Ладно, я почапала — мне ещё подарки родокам упаковывать! Будем на связи! С наступающим тебя, Валечка! Гудбасики!

Я вешаю трубку. Из телевизора хихикает Максим Галкин, мама смеётся вместе с ним, готовит на кухне печёночный паштет. Хочет сразить своего Коконова — чтобы сразу наповал! Платье купила на два размера меньше — всё худеет. Постройнела, похорошела. Вот только ради кого, спрашивается?

— Мам, можно, я не пойду к Петру Сер… к дяде Пете?

Дядя Петя — это новый прикол Коконова. Это он заставил меня так себя называть. Кажется, мама не в восторге от этой идеи, но деликатничает.

— Никаких «не пойду»! — кричит она с кухни. — Нас там ждут!

«А мне плевать, что кто-то там ждёт! И вообще, это тебя там ждут, а не меня! Да этот Коконов, этот твой Колбасник, этот дядя Петя спит и видит, как я свалю в Англию, а он сюда, на всё готовенькое переедет! А меня, между прочим, ждут совсем в другом месте! Меня Максим ждёт!» — кричу я в голове, но мама меня, понятно, не слышит.

А слышит она вот что:

— Мам, ну пожалуйста! Я лучше дома посижу…

— Ты что, хочешь испортить нам праздник? — спрашивает мама. Она стоит на пороге руки в боки, и лицо у неё непоколебимое.

По этому непоколебимому лицу я понимаю, что всё пропало. Если вечеринка сорвётся, тогда… О том, что будет тогда, я предпочитаю не задумываться. Потому что, если вечеринки не будет, мне тоже лучше уже тогда не быть.

Совсем.

Потому что это будет конец всему, а это гораздо хуже какого-то конца света.

Меня вдруг начинает всю трясти, а руки становятся деревянными. Я пробую пошевелить пальцами, и у меня не получается.

— Что с тобой? — подозрительно спрашивает мама. — Ты почему такая бледная? Тебе плохо? — непоколебимость слетает с её лица, как осенний лист.

— Что-то знобит, — говорю я, и самое интересное, что это чистая правда. Я нисколечко не вру.

Мама тоже это понимает: она пятнадцать лет в школе, и липовыми простудами её не проведёшь.

— Ложись.

Она молча достаёт из секретера градусник и вставляет его мне под мышку. Пока я измеряю температуру, мама не сводит с меня глаз. А я молюсь. Молюсь Морской птице, хоть это и кощунство, наверное. Я прошу, нет, умоляю её, чтобы, когда мама посмотрит на градусник, на нём была высокая температура.

— Тридцать восемь и два, — говорит мама.

И я ликую! Ликую!!

— Странно, где это ты могла простыть?.. Ты в школе вчера что-нибудь ела?

— Бутерброд с икрой — на утреннике.

— Всё понятно. Тебя не тошнит?

— Тошнит, — говорю я, хотя меня не тошнит. Только познабливает.

Мама уходит на кухню, а я, чтобы хоть немного успокоиться, разглядываю клетки на покрывале. Чёрные и белые. Клетки как клетки, ничего особенного. Хочется, чтобы Лиза оказалась сейчас рядом — обняла меня и сказала, чтобы я ничего не боялась, что всё будет хорошо.

Мама приносит мне молоко с активированным углем. Затем она наблюдает, как я всё выпиваю до дна, накрывает меня пледом и берёт мобильник. Я думаю, что сейчас она будет звонить в «скорую». Но нет.

— Пётр Сергеевич? Здравствуйте!

При мне она с ним на «вы», а без меня зовёт Петенькой, я слышала.

— Пётр Сергеевич, мы, к сожалению, не сможем придти. Валечка заболела. Да. Представьте себе, в школе отравилась. Нет, помощь не нужна. Что? Как вы сказали? Да что вы! — мама вдруг заливается розовой краской.

Что там такое, интересно?

Она ещё немного слушает Петра Сергеевича, а потом кладёт трубку. Мама глядит на меня, и вид у неё ненормальный: виновато-растерянный.

— А он сюрприз устроил… — она улыбается, как маленькая девочка, которую застукали за поеданием конфет. — Представляешь, в гости Генриха пригласил, дирижёра того джаз-банда…

— Мам, ты иди. Я дома побуду, телик посмотрю. Мне уже лучше, правда…

— Бабушка, мы бедные, да?

— С чего ты это взяла? — Лиза, кажется, удивлена. Глаза у неё круглые и ясные, какие-то младенческие, хотя и морщины вокруг…

— Ну, мама всё время жалуется, говорит, что папа мало зарабатывает.

Бабушка молчит какое-то время.

— Единственное богатство — это жизнь, — говорит она, доставая из ридикюля помаду и рисуя на своём лице ярко-красные губы. — А деньги — тюрьма. Впрочем, их отсутствие — тоже тюрьма.

— А как тогда жить, чтобы не в тюрьме? — мне вдруг становится страшно.

— Очень просто. Гораздо проще, чем всем вокруг кажется. Можно, например, уйти жить в пещеру. Или пойти на берег, раздеться и бегать с ветром наперегонки.

— Голыми?!

— Ну почему же голыми? В костюмах новорождённых. Новорождённые, они ведь все — свободные.

Мне кажется, вокруг Лизы тянется невидимая ниточка, отделяющая её от всех остальных.

Я — принцесса! Самая настоящая, и никакой температуры у меня больше нет! Зато у меня есть свой собственный замок! С колоннами, с высоченными потолками и хрустальными люстрами! И главное — во всём этом замке я одна одинёшенька!