Гостиницы военных журналистов… На каждой войне у них всегда была своя гостиница. Висенте Талон, Джорджио Торчиа, Педро Марио Эрреро, Луиссе… Мигель де ла Куадра, Грин, Висенте Ромеро, Фернандо де Хилее, Басилио, Бонекаррере, Клод Глюнц, Маноло Алькала — репортеры-ветераны, прошедшие Алжир, Катангу, Кубу, Биафру и Шестидневную войну, те, кто уже умер, вышел в тираж или на пенсию; репортеры, истории которых, рассказанные в барах или борделях, впитывал в себя Барлес в юные годы, — с ностальгией вспоминали гостиницу «Алетти» в Алжире или «Сен-Жорж» в Бейруте. Когда Барлес думал об этом, он чувствовал себя ужасно старым. Вместе с Ману Легинече и еще несколькими журналистами он принадлежал к почти исчезнувшему поколению, которое впервые услышало выстрелы в начале семидесятых. То были другие времена — никто не торопился и передавал материал, спокойно отстукивая его на стареньком телексе, снимал на кинопленку, таскал за собой разбитый «Ундервуд», мог месяцами пропадать в Африке, а по возвращении его материалы публиковались на первых полосах. Теперь же достаточно было пятиминутного опоздания или сбоя в работе спутниковой связи, чтобы информация устарела и ни к черту не годилась.
Для Барлеса, как для каждого военного журналиста-ветерана, любая война всегда ассоциировалась с определенной гостиницей. Когда племя специальных корреспондентов достает томагавки и мчится туда, где запахло порохом, встречаясь, они часто узнают друг друга, вспомнив гостиницы, в которых жили бок о бок: «Ледра палас» на Кипре, «Коммодоре» и «Александр» в Бейруте, гостиницы с одинаковым названием «Интерконтиненталь» в Манагуа, Бухаресте и в Аммане, гостиницы «Хилтон» в Кувейте, «Чари» в Нджамене, «Камино Реаль» в Сальвадоре, «Континенталь» в Сайгоне, «Шератон» в Буэнос-Айресе, «Парадор» в Эль-Аюне, «Дунай» в Вуковаре, «Мансур» и «Аль-Рашид» в Багдаде, «Экспланада» в Загребе, «Анна Мария» в Медугорье, «Меридьен» в Дахране, «Холидей инн» в Сараево и еще много-много других, рассеянных по местам трагедий. Гостиницы, которые превращаются в штаб-квартиры военных журналистов, всегда выглядят странно и живописно: туда-сюда снуют бригады тележурналистов, через холл и по лестницам тянутся провода, во всех розетках заряжаются батарейки, повсюду свалены параболические телефонные антенны и оборудование для трансляции; бар подвергается частым и опустошающим набегам, электричество то и дело вырубается, в комнатах свечи, и везде — официанты, солдаты, сутенеры, шлюхи, торговцы наркотиками, таксисты, шпионы, информаторы, полицейские, переводчики; мелькают доллары, идет торговля из-под полы, в вестибюле сидят фотографы, а какие-то типы, прижав приемники «Сони» к уху, слушают Франс Интер или Би-Би-Си; на полу валяются камеры, оборудование для монтажа, ноутбуки, пишущие машинки, бронежилеты вперемешку с касками и спальными мешками… Иногда, как на Кипре, в Кувейте или в Сараево, по ступенькам лестницы стекает вода, оконные стекла вылетели от постоянной стрельбы, некоторые комнаты разворочены прямым попаданием снарядов, в коридорах свалены матрасы, и повсюду стоит неумолчный шум дизель-генераторов, обеспечивающих хоть какую-то электроэнергию… Барлес помнил гостиницу, через холл которой они с Аглае Мазини, Энрике Гаспаром и Луисом Панкорбо пробирались ползком, спасаясь от турецких парашютистов, стрелявших по ним из бассейна. Он помнил, как Корнелиус и Хосеми Диас Хиль напились, пользуясь тем, что спиртное было вдвое дешевле обычного, в баре гостиницы «Камино Реаль», после того как попали под ракетный обстрел в горах, где над ними завис сальвадорский вертолет. Или как Энрик Марти чистил свой «Никон» в баре «Холидей инн», когда сербская бомба угодила прямо в комнату триста двадцать шесть. Он помнил Ахилла д'Амелиа, Этторе, Пеппе и других итальянских журналистов в плавках и противогазах в бассейне гостиницы «Меридьен», когда из-за иракских «Скад» в Дахране завыла тревога. Или Рикардо Рочу, с рюмкой в руках стоявшего в дверях гостиницы «Интерконтиненталь», чтобы посмотреть, как сандинисты будут штурмовать бункер Сомосы. Ману Легинече, отстукивающего репортаж на своей «Оливетти» на террасе «Континенталя» в ста метрах от позиций вьетконговцев. Хавьера Валенсуэлу в солнечных очках, для которого война началась с того, что он влюбился в ливанскую девушку. Томаса Альковерро, вполне серьезно разговаривающего с попугаем в гостинице «Коммодоре», которого он учил говорить: «Сембреро, я тебя ненавижу; Сембреро, я тебя ненавижу». Он помнил, как все побежали в убежище в Осиек-Гарни, а Хулио Фуэнтес спокойно спал в своей комнате, потому что он выключил портативный сигнал тревоги, чтобы ему не мешали. Барлес помнил и восемнадцать румынских проституток, которых он сам выбрал, чтобы они вместе с журналистами встречали Новый год в гостинице «Интерконтиненталь»; и как в тот вечер официанты и местные завсегдатаи пили вместе с ними, Хосеми уплетал за обе щеки, братья Дальтон — Телевидение Галисии — курили травку, а Хулио Алонсо и Ульф Дэвидсон, хорошо поддав, кидали снежками в журналиста Си-Эн-Эн, когда тот, стоя у открытого окна, вел прямую трансляцию.
Они по-прежнему лежали на косогоре, вглядываясь за реку. Барлес еще раз посмотрел на профиль оператора: двухдневная щетина и вертикальные морщины в углах рта придавали его лицу ожесточенное выражение.
— Времени у нас в обрез, — заметил Барлес.
— Плевать. Этот мост я не упущу.
В Мадриде у Маркеса были жена и двое дочерей, с которыми он проводил месяц в году. Когда двадцать дней этого месяца проходили, Маркес становился настолько невыносим, что его собственная семья считала — лучше всего ему сесть в самолет и отправиться на какую-нибудь войну. Может быть, поэтому Ева, жена Маркеса, до сих пор с ним не развелась: ведь существовали войны, куда его можно было отправить. Иногда, в редкие минуты откровенности, Маркес спрашивал Барлеса, какого хрена тот будет делать, когда состарится, не сможет никуда ездить и ему придется месяцами сидеть дома. Барлес обычно отвечал: «А фиг его знает». Вышедший на пенсию репортер — если он не умрет раньше или не вырвется из этого круга вовремя — похож на старого моряка: он целый день сидит у окна и вспоминает. Или слоняется по редакционным коридорам, пьет кофе из автомата и рассказывает молодым о былых баталиях, точь-в-точь как престарелый дедушка. Таким стал Висенте Талон. Иногда Барлес спрашивал себя, не лучше ли наступить на мину, как Тед Стэнфорд на шоссе, ведущем в Фамагусту; сдохнуть после хорошей пьянки в каирском баре или подцепить сифилис в борделе Бангкока. Или СПИД, как Нино, сначала работавший звукооператором, а потом оператором Телевидения Испании, который испытал все, что мог, и выпил все, что мог, прежде чем тихо уйти со сцены, не дожив и до тридцати лет. Они много работали на пару в Гибралтаре и в Северной Африке, где вместе с ребятами из движения «Фронт Полисарио» целый месяц устраивали засады марокканцам. Барлес до сих пор не мог без содрогания вспоминать драку в гибралтарском баре контрабандистов, когда в ход пошли разбитые бутылки; они спаслись чудом, и Нино, которому храбрости было не занимать, махал кулаками налево и направо. А теперь Нино был мертв, и ему уже не надо было беспокоиться ни о старости, ни о пенсии, ни о чем-нибудь еще.
Пенсия… Германн Терц обычно заговаривал об этом чуть заплетающимся после третьего виски языком, когда его ноутбук уже передал по модему репортаж, который на следующее утро появится на страницах мадридской «Эль пайс». Германн только что закончил книгу о войне на территории бывшей Югославии, и его повысили: перевели на должность заведующего Отделом обозревателей газеты, что означало конец поездкам и многолетней репортерской работе в странах Центральной Европы. У Германна за плечами была австро-венгерская школа, как и у Рикардо Эстарриоля из барселонской «Вангуардии», и у бесспорного аса их ремесла Франсиско Эгиагарая, которого таксисты всех гостиниц Восточной Европы приветствовали красноречивым «шампанское, девочки, счет, нет проблем». Великодушный, отзывчивый Пако Эгиагарай тосковал о временах Австро-Венгрии и был способен прослезиться при звуках «Марша Радецкого»[7]. Он досконально знал этот регион, и ему пришлось раньше времени уйти на пенсию, потому что в начале войны все материалы, которые он делал для телевидения, носили отчетливо антисербский характер. Однако время подтвердило его правоту: Эгиагарай, как Эстарриоль и Терц, с удивительной точностью предсказал, как будут развиваться события на Балканах.
