– Это интуиция, Кой, – сказала она. – Именно интуиция. Про такие мечты точно знаешь, что они воплотятся, – продолжала она, глядя на море так, словно видела эту воплощенную мечту, а Кой смотрел на ее юбку, развевающуюся на ветру, ноги в сандалиях, упавшие на лицо волосы. – Я столько работала… даже когда еще не знала, куда меня это приведет. Ты не можешь вообразить, с каким упорством я работала. До боли в глазах. И вдруг, в один прекрасный день – хлоп! Все обрело смысл.

Она обернулась, посмотрела на него, прищурив глаза от яркого света, и на губах ее была улыбка, улыбка, в которой сквозила и задумчивость, и, может, даже надежда. Улыбалась нежная кожа в веснушках у рта и на скулах, улыбалась с такой теплотой, что чувствовалось, как это тепло сбегает по шее к плечам, рукам и дальше, под одежду.

– Так, наверное, бывает с художниками, – добавила она, – у него чего только нет в голове, но вот какой-нибудь человек, слово, мимолетный образ в один миг создают в его воображении картину.

Это была улыбка красивой и мудрой самки, которая спокойна, потому что уверена в себе. Под этой улыбкой скрывалась плоть, подумал он с тревогой.

Была в ней та плавная изогнутость, идеально гармонировавшая с другими чистыми линиями этого тела, продукта сложных генетических комбинаций. А под этой кожей – горячие мышцы, под которыми прячется единственная на свете настоящая тайна.

– Эта история принадлежит мне, – сказала наконец Танжер. – Она с самого начала предназначалась мне, и вся моя жизнь, университет, работа в Морском музее направляли меня к ней, даже когда я об этом и не подозревала… И потому Палермо не имеет на нее никаких прав. Для него это – просто корабль, один из многих, и сокровище – вовсе не единственное на свете; – Она отвела глаза и снова глядела в морскую даль. – А для меня это – мечта всей жизни.

Он неуклюже поскреб небритый подбородок.

Потом почесал в затылке и наконец потер нос. Он искал, что сказать. Что-нибудь обыкновенное, будничное, чтобы его собственная плоть подзабыла о том впечатлении, которое произвела на нее улыбка Танжер.

– Даже если ты его найдешь, – нашелся он, – оно не станет твоим. На этот счет есть законы. Нельзя найти клад и присвоить его за здорово живешь.

Танжер не отводила глаз от залива. Под сгущающимися облаками, которые по-прежнему плыли на восток, море понемногу серело. Вдруг прямо над ними в разрыве сверкнуло солнце и побежало прочь по изумрудной воде.

– «Деи Глория» – моя, – сказала она. – И никто ее у меня не отнимет. Это мой мальтийский сокол.

– Пора, – сказала Танжер.

Он открыл глаза и увидел, что она ждет. Она сидела на банке из тикового дерева рядом и смотрела на него, словно давно уже наблюдала за ним, но только теперь тронула его за плечо. Кой, укрывшись своей тужуркой вместо одеяла, лежал на другой банке, головой к носу, ногами почти касаясь руля и нактоуза. Ветра не было, только тихо плескалась вода между корпусами кораблей, пришвартованных у причала в Марина-Бэй. В небе над слегка покачивающейся мачтой высокие кучевые облака окрасились в розоватые тона.

– Привет, – ответил он хрипло.

Он сохранил привычку просыпаться сразу и полностью. Да и как не привыкнуть, если столько раз приходилось вставать на вахту. Он поднялся, отложил тужурку и повертел головой, чтобы размять затекшую шею. Потом спустился ополоснуть лицо.

Поднимаясь на палубу по трапу, он рукой приглаживал мокрые волосы. Щетина на подбородке кололась, он вообще забыл сегодня побриться, так как спал днем, потому что они собирались выйти в море ночью. Она по-прежнему сидела на банке и озабоченно, словно альпинист, оценивающий все трудности подъема, смотрела на гору Пеньон. Длинную синюю юбку она сменила на джинсы, надела майку, а по талии обвязалась черным свитером. Кой вышел на палубу под вечерние крики чаек. Пилото натирал бронзу и латунь металлических частей суконкой, руки его были черны от осидола. Береги судно, часто приговаривал он, и оно сбережет тебя. «Карпанту», классическую одномачтовую яхту с центральной рубкой, построили в Ля-Рошели в те времена, когда пластик еще не вытеснил ироко, тик и медь.

– Пилото, – сказал Кой.

Серые, окруженные множеством морщин глаза с прищуром смотрели на него из-под кустистых бровей ласково и спокойно. По его словам – хотя на слова Пилото был скуповат, – он шел к своим шестидесяти годам с попутным ветром. Давным-давно, когда команды еще отдавались с помощью дудки, он служил сигнальщиком на крейсере «Канариас», а потом был и рыбаком, и матросом, и контрабандистом, и водолазом. У него были вьющиеся, очень коротко подстриженные волосы того же свинцового оттенка, что и глаза, темная, как дубленая, кожа и мозолистые умелые руки. Еще лет десять назад он вполне мог бы сниматься в фильмах про море, про ловцов губок и пиратов вместе с Гилбертом Роналдом и Аланом Лэддом, но теперь он немного располнел, хотя по-прежнему был широк в плечах, относительно строен и силен. В молодости он великолепно танцевал, и в те времена в барах Молинете женщины пускались на разные уловки, чтобы только станцевать с ним болеро или пасадобль. Да и сейчас еще у немолодых туристов, которые нанимали «Карпанту», чтобы порыбачить, искупаться или просто посмотреть окрестности Картахены, ноги так и просились в пляс, когда он, стоя у руля, делал несколько па.

– Все нормально?

– Все нормально.

Они познакомились, когда Кой был еще мальчишкой и сбегал с уроков, чтобы побродить в порту, поглазеть на суда под чужими флагами, послушать непонятную речь иностранных моряков. Пилото, сына и внука моряков, тоже носивших эту фамилию, Кой часто видел по утрам возле какой-нибудь портовой забегаловки, где этот честный труженик моря поджидал клиентов. Тогда он не только брал на свой старый парусник туристов, которых подпихивал рукой под зад, когда они взбирались на борт, в то время Пилото еще занимался водолазным делом – снимал намотавшиеся на винт концы, чистил обросшие и ржавые корпуса, поднимал упавшие в море навесные моторы, а в свободное время, как и все в те годы, понемногу подрабатывал контрабандой. Теперь ему Уже не по возрасту было подолгу торчать в воде, и он катал по выходным семьи с детьми, перевозил моряков с танкеров, стоявших на рейде напротив Эскомбреры, лоцманов во время штормов, украинских моряков, набравшихся выше ватерлинии, которых выбрасывали из заведений, как балласт за борт, правда предварительно начистив им морду. Чего только не видели «Карпанта» и Пилото! И солнце в зените при полном штиле, когда от зноя раскаляются причальные тумбы в порту. И лихую погодку, когда Господь взбрыкивал всерьез. И такелаж, вибрирующий, как струны арфы, от порывов средиземноморского зюйд-оста, лебече. И средиземноморские закаты, долгие, красные, когда вода неподвижна, как зеркало, и кажется, будто в тебе и во всем мире царит беспредельный покой, и понимаешь, что ты – всего лишь мельчайшая капелька в трехтысячелетней морской вечности.

– Мы вернемся часа через два. – Кой посмотрел на вершину горы Пеньон, от которой Танжер по-прежнему не отводила глаз. – И сразу же выйдем в море.

Пилото продолжал драить бронзовые кнехты.

Когда-то Кой, еще мальчишка, много узнал от этого человека про людей, про море, про жизнь.

На Кладбище безымянных кораблей, в последнем приюте старых судов перед тем, как их разрежут и продадут на металлолом, где Пилото с Коем устраивались перекусить приправленными лимонным соком сырыми ракушками и морскими ежами, Пилото научил его различать все части корабля задолго до того, как Кой поступил в мореходку. И здесь же, в этом пустынном месте, посреди ржавого железа, труб, из которых никогда больше не вырвутся клубы дыма, вытащенных из воды корпусов, лежавших на берегу как издохшие киты, Пилото вынул из кармана пачку «Сельтас» без фильтра и угостил Коя первой в его жизни сигаретой, дав прикурить от своей латунной зажигалки, остро пахнувшей горелым фитилем.