Вынюхивает добычу.

– И что она считает нейтральной территорией?

– Смотровую площадку на Пеньоне, над аэропортом.

Палермо некоторое время размышлял.

– Почему бы и нет? Когда?

– Сегодня в девять.

Палермо посмотрел на часы и еще немного подумал. Жестокая улыбка снова появилась на его лице.

– Скажите ей: я буду… Вас я тоже увижу?

– Это вы узнаете там.

Отнюдь не дружественным взглядом охотник за сокровищами смерил Коя с головы до ног. И противно ухмыльнулся.

– Ты думаешь, ты крутой парень? – От резкого перехода на «ты» интонации его были еще противнее. – Бог ты мой. Ты такая же марионетка, как и все.

Марионетка – вот кто ты такой. Они нас используют, как… Используют и выбрасывают. Все они так делают. А ты… Я про тебя все знаю. Навести справки для меня труда не составляет… В общем, ты меня понимаешь. Я знаю, в чем твои проблемы. После Мадрида я решил разузнать про тебя. Танкер в Индийском океане. Два года запрета на профессию. Это немало, верно? Я бы, однако… В общем, у меня есть друзья, у друзей есть суда, и на них нужны моряки. Я бы мог помочь тебе.

Кой нахмурился. Как будто кто-то проник в твой дом и перетряс все твое имущество. Так и хотелось подойти к окну и посмотреть, нет ли там шпика.

– В помощи я не нуждаюсь.

– Оно и видно. – Палермо очень внимательно смотрел на него. – Но знай, ты никого не введешь в заблуждение… Ты, конечно, думаешь, что таких, как ты, больше на всем белом свете нет, но… Бог ты мой.

Я таких, как ты, уже сто раз видел. Думаешь, ты один книжки читал и кино смотрел… Это тебе не азиатские порты… Ты даже в плохонький фильм не годишься.

Питер О'Тул и тот повыше классом будет, чем ты.

А она… Она бросит тебя в море, как те корабли-призраки, пустые, без команды… Пойми же ты, в этом романе второго шанса не будет. В этой истории с затонувшим кораблем капитан потеряет свою должность раз и навсегда. А она… Она сама плюнет тебе в лицо…

И не смотри на меня так. У меня нет дара предвидения. Просто твой случай прост до смешного.

Однако он не засмеялся. Он мрачно сидел на столе, упираясь в него обеими руками. Глаза – и карий, и зеленый – смотрели куда-то мимо Коя.

– Я хорошо их знаю, – сказал Палермо. – Лисицы.

Он наклонил голову и некоторое время не произносил ни слова. Потом, словно соображая, где он находится, осмотрелся в своем собственном кабинете.

– Они пользуются таким оружием, о существовании которого мы и не подозреваем. И… Бог ты мой.

И они гораздо умнее нас. Мы целые века разговаривали во весь голос, пили пиво, ходили с приятелями в крестовые походы и на футбол, а они все это время что-то шили, стряпали – и наблюдали…

Золотые цепочки звякнули, когда Палермо направился к бару. Он вынул бутылку «Кати Сарк» и два широких низких стакана тяжелого хрусталя, бросил туда льда, щедро плеснул виски и вернулся к столу.

– Я знаю, что с тобой происходит. – Один стакан он держал в руке, а второй поставил на стол перед Коем. – Они всегда были и остаются нашими заложницами, понимаешь? – Он сделал один глоток, потом второй, не переставая глядеть на Коя поверх стакана. – И потому наша мораль и их мораль… Ну, в общем, мораль у них другая. Мы бываем жестокими из-за честолюбия или развращенности, по глупости и невежеству… А для них… Можно назвать это расчетом. Или необходимостью… Для них это оборонительное оружие, если хочешь. Они злые, потому что пользуются этим оружием, а пользуются они им, чтобы выжить. И если они ввязываются в драку, то бьются до последнего. Ведь отступать им некуда.

Он снова улыбнулся своей акульей улыбкой. Указательным пальцем правой руки дотронулся до запястья левой.

– Вот часы… И их надо остановить. И ты, и я поступим, как любой мужчина: возьмем молоток и разобьем их. Но женщина никогда этого не сделает.

Как только она до них доберется, она разберет их по винтику, распотрошит так, что никто и никогда их уже не соберет. И время они показывать не будут…

Бог ты мой. Я-то их повидал… Им ничего не стоит выпотрошить сильного взрослого мужчину одним жестом, улыбкой, словом.

Он скривил рот и отхлебнул из стакана. Злопамятная акула. Жадная.

– Они тебя убивают, а ты вроде бы продолжаешь жить, не зная, что уже давно мертв.

Кой подавил желание взять со стола не тронутый до сих пор стакан. И не только ради того, чтобы выпить, не в этом было дело, а чтобы выпить с мужчиной, который сидел перед ним. Времена «экипажа Сандерса» ушли в далекое прошлое, а старый мужской ритуал его притягивал, да и, в конце концов, это было бы естественно. В эту минуту он снова отчаянно заскучал по барам, где мужчины говорят непристойности заплетающимися от выпитого языками, пустые бутылки донышками вверх торчат из ведерок для льда, а женщины не мечтают – или уже не мечтают – о затонувших кораблях. Блондинки, не молодые, но отчаянные, такие, как в песне про моряка и капитана, они танцуют в одиночку, не заботясь о будущем. Они убежище, забытье по столько-то в час. И никаких фотографий в рамочках на стене ты не видишь, когда сходишь на берег, который на какое-то время становится обитаемым пространством, как бы промежуточной стоянкой, когда только и ждешь, как бы вернуться, пробираясь между портовыми кранами и навесами в предрассветные часы к какому-нибудь судну, что вот-вот отвалит от причала, где коты и крысы играют в «кошки-мышки». Как-то раз в Веракрусе Торпедист Тукуман сказал: я сходил на берег. Он сошел на берег, но дальше первого же попавшегося бара не двинулся.

– В девять, на смотровой площадке, – сказал Кой.

Его переполняло бешенство, опустошительное, направленное против самого себя. Он стиснул зубы, почувствовал, как напряглись лицевые мышцы. Повернулся на каблуках и пошел к двери.

– Думаешь, я тебя обманываю? – сказал ему в спину Палермо. – Бог ты мой. Будь она проклята. Тебе надо бы оставаться в море. Тут тебе не место. И, само собой, ты за это заплатишь. – Теперь в его голосе звучало ожесточение. – Все мы платим рано или поздно, настанет и твой черед. Ты заплатишь и за «Палас», и за то, что не захотел меня слушать. И тогда ты будешь искать уже не работу на судне, а норку, куда бы забиться… Тогда, когда мы покончим с тобой – она сделает свое, а я – свое…

Кой открыл дверь. Дорожка-то твоя в один конец, вспомнил он. За дверью, преграждая ему путь, неподвижно стоял араб с угрожающим видом. Секретарша с любопытством вытягивала шею, а Кискорос сидел на своем стуле в углу и полировал ногти, словно его все это не касалось. Бросив вопросительный взгляд на босса, араб отступил в сторону. Шагая к выходу, Кой услышал последние слова охотника за сокровищами:

– Ты все еще не веришь мне? Тогда спроси ее Про изумруды на «Деи Глории». Простофиля.

По счислению, как утверждают учебники навигации, определяют место судна тогда, когда все приборы на борту отказали к чертям собачьим, и нет ни секстанта, ни луны, ни звезд, и остается определяться по последней известной точке, компасу, скорости и пройденным милям. Дик Сэнд, пятнадцатилетний капитан, выдуманный Жюлем Верном, собирался таким образом вести шхуну-бриг «Пилигрим» на ее многотрудном пути из Окленда в Вальпараисо. Но предатель Негоро подложил железный брусок под нактоуз, изменив этим показания компаса, и юный Дик, преодолевая страшные штормы, обогнул мыс Горн, не заметив его, спутал остров Тристан-да-Кунья с островом Пасхи и в конце концов выбросил корабль на ангольский берег, думая, что находится в Боливии.

Подобных ошибок в морских анналах не зафиксировано; и Жюль Верн, как решил Кой, читавший эту книгу, когда учился в мореходке, совсем ничего не смыслил в практической навигации. Но сейчас воспоминание об этой книге принесло с собой озарение. Идти в море, определяясь по счислению, не так уж и трудно, если штурман верно рассчитывает пройденное расстояние, дрейф и наносит на карту местоположение судна. Трудности, весьма относительные в открытом море, становятся весьма серьезными по мере приближения к земле. Иной раз корабли теряются в море, но гораздо чаще и корабли, и люди, теряются на суше. Ставишь на карте точку, говоришь себе: я нахожусь вот здесь, а на самом деле находишься совсем в другом месте, рядом с мелью, рифами, берегом с подветренной стороны – и вдруг слышишь скрежет ломающегося корпуса. И всему конец.