Ответом на вопрос становится попытка Розанова включить однополое желание в естественный цикл природы посредством переплетения мифологического и исторического времени. Со- еднинение мифа и истории — один из характерных приемов раннего русского модернизма, как мы видели у Соловьева, Блока и Гиппиус. Розановская версия мифа о происхождении в «Людях лунного света» предполагает бисексуальность людей — их цельность — в мифическом времени, в то время как в истории они становятся однополыми мужчинами и женщинами. Вслед за Аристофаном в «Пире» он утверждает, что сексуальное желание — следствие изначальной бисексуальности предков.

Опираясь на идею мифической памяти, которую Розанов приписывает душе, он заявляет, что пол души всегда отличается от пола тела. Именно в этом, по его мнению, источник сексуального притяжения. Если обычно он настаивает на том, что полярность полов существует ради деторождения, в «Людях лунного света» — и в некоторых других произведениях — Розанов предлагает мифологию пола, напоминающую теорию Карла Юнга об anima и animus как основе сексуального желания. (На теорию сексуальности Юнга оказала влияние его ученица и пациентка Сабина Шпильрейн и другие русские пациенты^[606].)

Таким образом, третий пол, продукт вырождения, для Розанова одновременно становится атавизмом, представляющим предыдущее состояние человека. Это тоже напоминает Ломб- розо, писавшего, что вырождение «склонно объединять два пола и смешивать их через атавистический возврат к периоду гермафродитизма»^[607]. Иными словами, в розановском мифе о происхождении стирание половых различий воспринимается как возврат к первоначальному состоянию, как если бы дифференциация была продуктом эволюции. Подобная интерпретация розановской теории происхождения пола объясняет отсутствие у него ностальгии по мифическому времени, когда мужской и женский пол не дифференцировались. Объясняет она и его антиапокалиптические воззрения, хотя его последняя книга и носила название «Апокалипсис нашего времени» (1917–1918). Розанов отвергает утопические построения своих современников — символистов, считавших, что после конца истории будет восстановлено первоначальное единство полов. Он, напротив, утверждает регулярные гетеросексуальные сношения с целью восполнения природы, и это его ответ и на кризис наследственности того времени. Однако, как и его современники, размышляя о происхождении человека, он остается в сфере мифологии — по — видимому, именно с этих позиций он рассматривает самый интересный случай дегенерации, приводимый в «Людях лунного света» (см. ниже).

Как я уже отмечала, те разделы «Людей лунного света», где приводятся примеры сексуальных аномалий, построены по образцу «Psychopathia Sexualis», которая содержит случаи сексуальных отклонений, рассказанные Крафт — Эбингу самими их субъектами. Фуко в «Истории сексуальности» вводит термин «scientia sexualis» (наука о сексуальности), отсылающий к заглавию книги Генриха Каана «Psychopathia Sexualis» (1846) и все той же нашумевшей книги Крафт — Эбинга. Фуко утверждает, что только европейская цивилизация создала науку о сексуальности. Это «исповедальная наука», пишет Фуко, особо выделяя ключевую роль рассказов больных в психопатологическом дискурсе XIX века. Европейская цивилизация, «чтобы говорить истину о сексе, развернула на протяжении столетий процедуры, упорядоченные главным образом особой формой власти — зна- ния, прямо противоположной искусству [ars erotica]: речь идет о признании», или исповеди^[608]. Scientia sexualis, согласно Фуко, сочетает «процедуру [христианской] исповеди» и «правила научного дискурса» с практикой слушателя, которому рассказывается история, берущего на себя «герменевтическую функцию»^[609]. Подобное сочетание секса, исповеди и герменевтики отличает дискурс «Людей лунного света» (с той очевидной поправкой, что эта книга подчеркнуто ненаучная). Но писательская манера Розанова напоминает исповедальный нарратив Крафт — Эбинга и до отказа напичкана «отталкивающими» физическими подробностями.

В «Людях лунного света» Розанову приходится признать, что «Psychopathia Sexualis» — единственный источник знаний о современной сексуальной жизни. Несмотря на это признание, жанровое сходство и пространные цитаты историй болезни из Крафт — Эбинга, он оскорбительно отзывается о сексологе, причисляя его к «грязным медикам», «копающимся во всяких экскрементах, в всякой вони, болезнях, нечистотах, не брезгающих ничем. <…> О дифтерите, который убивает детей, все же они говорят не этим отталкивающим тоном <…> как о дающих жизнь половых органах и о самой половой жизни, половой деятельности» (Люди. С. 41).

Он обвиняет Крафт — Эбинга в том, что тот практикует «христианскую медицину», которую Розанов считает лицемерной и морализаторской. В характерно гиперболическом обвинении он заявляет, что она более сочувственно относится к сифилису, чем к коитусу, который христианские медики считают «вырождением» и «патологией» (Люди. С. 42). Как обычно у Розанова, полемическая инвектива исполнена драматизма, что выдает его многолетний журналистский опыт^[610]. Кроме того, она диалогична в бахтинском смысле слова^[611]. Розанова сравнивали с героем «Записок из подполья», особенно с реконструкцией подпольного человека Бахтиным, видевшим в его бесконечных противоречиях стилистическую и идеологическую диалогичность. Розанов вел колонку «В своем углу», своего рода подполье в издательском проекте Гиппиус «Новый путь».

Если вернуться к его описанию «вони», «экскрементов», «нечистот» и отсутствия «брезгливости» в «Psychopathia Sexualis» и рассмотреть их с точки зрения диалогичности, оно уже не кажется таким презрительным, как на первый взгляд. Восхищение грязными запахами и преодоление брезгливости — недоступные Христу Ницше — фундаментальные основы поэтики Розанова. Он фетишизирует запахи дома — приготовления пиши, телесных выделений, половых органов, особенно их влаги. «Жена входит запахом в мужа и всего его делает пахучим собою; как и весь дом» (Опавшие листья, 2: 569). Подобное утробе с ее выраженной сексуальностью, липкое пространство дома — отталкивающее в гигиеническом смысле — было идеалом Розанова. Он выставлял напоказ физические подробности интимной жизни^[612]. То есть не копание Крафт — Эбинга в вонючих экскрементах оскорбляло Розанова — совсем наоборот! Напротив, писатель обвиняет сексолога в христианском отвращении к запахам пола.

И если рассмотреть предпочтение Розановым половой полярности в мужчинах и женщинах в свете его намеренной непоследовательности, его сочувственное отношение в «Людях лунного света» к идее Вейнингера о том, что пол, или гендер, — это «текущее <…> перетекающее из положительных величин в отрицательные [из мужского в женское]», становится более понятным. В этом отношении особенно интересно его пристальное внимание к двум примерам из Крафт — Эбинга: историям болезни мужчины и женщины — транссексуалов, которые он цитирует почти слово в слово. Первый — длинная исповедальная автобиография венгерского хирурга — гинеколога, практиковавшего в Германии. Я подробно останавливаюсь на этом случае из‑за его явно выраженной транссексуальности и поразительной «жизнетворческой» интерпретации его Розановым, хотя обычно он отвергает апокалиптические жизнетворческие проекты своих современников. Это история мужчины, постепенно превращавшего себя в женщину — в той степени, в какой это было возможно без гормональных препаратов и хирургического вмешательства, имеющихся в арсенале XX и XXI веков. Этот типичный случай промежуточного пола в декадентском и апокалиптическом fin de siècle — самый поразительный и длинный сюжет в книге, а возможно, и в «Psychopathia Sexualis».

История, изложенная в компендиуме Крафт — Эбинга предположительно собственными словами хирурга, подробно описывает чувства и ощущения умного «неврастеника — инверта», транссексуальность которого проявилась в раннем детстве^[613]. Сам доктор называет себя фетишистом, помешанным на перчатках. Он был из вырождающейся, неврастенической буржуазной семьи, в которой большинство детей умерло очень рано. В немецкой школе, которую он посещал после того, как семья покинула Венгрию, одноклассники называли его именем известной им всем девочки, потому что он был на нее похож. Есть и другие подробности, характеризующие этого подростка как транссексуала. Помимо всего прочего, он был трансвеститом, ему нравилась красивая женская одежда.