– Э-э… Никто так не думает, – медленно и с расстановкой произнес Шило. – Наверняка и Тата не думает. Она… просто расстроена. Из-за того, что здесь произошло тыщу лет назад. Я правильно говорю, Тата?

Тата молчала.

– Ну вот! Молчание – знак согласия!

– Мне плевать на ваши куцые мыслишки, – в голосе Маш неожиданно послышалось отчаяние. – Не знаю, кто из вас затеял грязную игру. Кто-то один или это плод коллективного разума. Но только вы меня отсюда не выкурите. Посмотрим еще, чья возьмет!

Трясущимися руками Маш плеснула себе в бокал коньяка и залпом выпила. А до сих пор молчавший Миш подошел к сестре и осторожно обнял ее за плечи:

– Успокойся, милая. Не стоит…

– Я совершенно спокойна. И ни на какую провокацию не поддамся, не переживай.

– А что случилось-то? – насторожился Шило.

– Принеси эту мерзость, Миккель.

– Может быть, не стоит?

– Принеси!..

Миш отсутствовал не дольше нескольких минут, и все это время в гостиной царила напряженная тишина. А когда он вернулся и бросил на стол кусок легкой прозрачной ткани, тишина и вовсе стала гробовой. Первым ее нарушил Шило.

– Что это? – спросил он.

– Это я нашла у себя под подушкой вчера вечером. Можешь рассмотреть его поближе.

– А что его рассматривать? Обыкновенный платок.

– Я тоже так подумала поначалу. Обыкновенный платок. Не новый. Кому пришло в голову засунуть его мне в кровать? Присмотрись. Ничего не замечаешь?

– Ну… – озадаченный Шило повертел платок в руках. – Здесь какие-то пятна.

– Какие-то? Ты же мент, Шило. Соображай быстрее. Даже я сообразила.

– Кровь?

– Бинго! – Маш нервно хихикнула. – А теперь признавайтесь, дети, кто из вас решил подшутить над старушкой Машильдой?

И снова в гостиной воцарилось молчание. Лишь платок кочевал из рук в руки. После Шила настала очередь Ростика: он расправил платок, и теперь все присутствующие увидели пятна на ткани – бурые, бесформенные, громоздящиеся друг на друга. Полина не могла отвести взгляда – не от пятен, от самого платка. Она сразу же узнала его. Она узнала бы его из тысячи других: это был платок Асты. Тот самый, в котором ее впервые увидел москвич Егор. Потерянный у кромки пляжа и тут же счастливо найденный, он стал прологом к недолгому роману русалки-оборотня и парня с кассетником. И вряд ли Маш забыла об этом. Но даже если забыла, если заставила себя забыть, – кто-то напомнил ей об этом. Не тот ли человек, что подбросил Тате альбом с фотографиями, а Полине – жестянку с дохлой стрекозой?

– Если уж на то пошло, – неожиданно вмешался Никита. – Я тоже получил подарок.

– И я, – поддержал его Ростик.

– И я, – отозвалась Аля. – Вчера вечером. Надеюсь, он не от зубной феи.

– Что же вам всучили? – спросила Маш.

Ростик сунул руку в карман и вытащил на свет божий крохотную, искусно сплетенную из соломы фигурку какого-то животного, скорее всего – собаки. Одно ухо у соломенного пса было приподнято, а хвост завивался кольцом. Все с видимым облегчением тут же забыли о платке и переключились на фигурку.

Какой славный пес!

– Славный пес, – сказал Ростик. – Смахивает на нашего корабельного Дика. Я подобрал его три года назад, еще щенком. Теперь он живет на камбузе и стал самым настоящим членом экипажа. А это даже больше, чем член семьи.

– Не очень-то ты следишь за членами своей семьи, – Маш презрительно выпятила нижнюю губу.

– Это еще почему?

– Он… какой-то грязный. Твой соломенный Дик.

Тельце собаки и впрямь покрывали какие-то пятна. Но не рыже-бурые, как на платке, а темные, почти черные. То, что Полина издали приняла за подпалины, оказалось легким налетом копоти: как будто мини-Дика бросили в огонь и сразу же вытащили, испугавшись последствий.

– Интересно, что это может означать? Эта собака, я имею в виду? – Никита задумчиво пощипал бороду. – И что может означать вот это? Есть какие-нибудь соображения?

К стоящему на краю стола соломенному псу прибавились карманные часы на длинной цепочке. Крышка, защищающая циферблат, когда-то была покрыта эмалью, но теперь эмаль облупилась, – оттого и сами часы выглядели непрезентабельно.

– Павел Буре. Наверное, представляют интерес для коллекционеров. А практической ценности в них – ноль.

– Ты ничего не сказал мне о часах, – запоздало обиделась Аля. – Они милые.

– Они без стрелок. Вот что я имел в виду, когда говорил о практической ценности.

– Но я же рассказала тебе про открытку! Она тоже милая. Сейчас схожу за ней.

Аля выскользнула из-за стола, и никто не обратил на это внимания: все увлеклись разглядыванием часов. Когда они добрались до Полины, та вдруг подумала, что в облупленной часовой луковице гораздо больше смысла, чем в альбоме с фотографиями, стрекозе из жестянки и соломенном псе вместе взятых. Вернувшись в дом Парвати после двадцатилетнего отсутствия, она обнаружила, что время здесь как будто остановилось: ее одолевают те же эмоции, и те же страхи, и та же беспомощность перед Маш, и то же вечное ожидание Сережи. Как долго оно продлится, неизвестно, ведь стрелок на циферблате нет!.. Но сами часы, как ни странно, указывают на человека, которому они могли бы принадлежать.

Лёка!

В Лёкиной мастерской, куда редко заглядывали посторонние, стоял маленький стол, зажатый между двумя верстаками. Стол был завален самыми разными часами – наручными, карманными, каминными. Остовами старых ходиков и домами, где обычно живут металлические кукушки. Тем летом Белка наведывалась в мастерскую несколько раз, а однажды пришла туда с Сережей. Тогда-то ей и удалось разглядеть стол вблизи, а заодно – и малопонятное ей часовое изобилие.

– Лёка часовщик, да? – спросила она у Сережи.

– Лёка – философ.

О философии у одиннадцатилетней Белки было весьма смутное представление. Философ – человек, который много думает (к Лёке это не относится); философ – человек, который может все объяснить (к Лёке это не относится); философ – человек, который знает, как жить всем остальным людям. К Лёке это не относится, зато уж точно относится к Сереже. Впрочем, Белка тотчас же забыла о сравнительном анализе, заглядевшись на крошечные механизмы.

Вот часы под названием «Командирские», с большой звездой на циферблате, – точно такие же носит папа. Вот – женские в виде кулона и еще одни женские – на литом потускневшем браслете. Вот часы, от которых тянется металлическая цепочка, они сплющенный воздушный шар. А есть еще часы-луковица, и часы-шкатулка, и часы-единорог. Циферблаты у всех часов разные, цифры на них тоже – римские, арабские, вытянутые и сплющенные; двух похожих друг на друга не найти, и все же… В них есть и общее: ни один из механизмов не работает.

Единороги и воздушные шары мертвы.

Может быть, Сережа не так уж неправ: часовщик никогда бы не смирился с таким положением вещей, а философ…

Философ ко всему относится философски.

– Зачем Лёке столько часов, которые не ходят?

– Затем, что он философ, – улыбнулся Сережа. – И у него свои отношения со временем.

– Лёка хочет остановить его?

– Он уже это сделал. Думаю, он хочет совсем другого.

– Чего?

– Повернуть время вспять.

Какой смешной Лёка! Даже Белка знает, что ничего со временем поделать нельзя, как бы ты ни старался. Невозможно проснуться и оказаться во вчера, или в прошлом декабре с электрогирляндой «Космос» в руках, или у экспедиционного грузовика, где стоит шофер Байрамгельды – живой и невредимый. Насчет декабря Белка не очень расстраивается: будет еще не один декабрь с елкой и гирляндой, и с Синей птицей, которую они с папой повесят на самую макушку. И насчет массы других дней, которые уже стали вчерашними, – тоже. Ей жаль только Байрамгельды. Может, и Лёке кого-то жаль?

– Так не бывает, Сережа. Нельзя повернуть время.

Сережа улыбнулся и приложил палец к губам:

– Только Лёке об этом не говори.

– Не буду.

– Обещаешь?

– Да. А где он взял столько часов?